Взятие Измаила - Михаил Шишкин

Разумеется, все это отразилось на моей работе. Я проиграл дело, которое было на сто процентов выигрышное, но не испытывал по этому поводу, как ни странно, никаких переживаний. Меня охватила апатия. Мой клиент пришел ко мне возмущаться и требовать обратно хотя бы половину выплаченного аванса, а я слушал его, глядя в окно — на моем подоконнике ворковали два голубя, помню, я еще подумал тогда, что у них лапки, как коралловые ветки — потом молча положил перед ним на стол все полученные от него деньги и, ничего не объясняя, попросил его поскорее уйти.

Тогда мне пришла в голову мысль, что после свадьбы между нами ничего не будет, если не будет меня, то есть если я, к примеру, куда-нибудь уеду. Предположим, какое-то срочное дело. А когда вернусь, все уже будет позади, весь этот кошмар, и начнется наша новая жизнь, и все у нас с Катей будет по-людски. Я чуть ли не подпрыгнул от радости, когда все это придумал. Оставались лишь пустяки: сказать Кате.

Мы встретились в тот день в новой нашей квартире — здесь уже был сделан ремонт, на полах лежали ковры, везде стояла новая мебель, заглушившая запахом лака память о зубном враче.

Выслушав меня, Катя долго молчала, кружа пальцем по загогулине на обоях, потом посмотрела мне в глаза.

— Но ведь это — наша свадьба, — сказала она. — Неужели ты не можешь отказаться, или перенести, или взять отпуск, или я не знаю что еще. Придумай что-нибудь!

Я отвел взгляд, чувствуя себя последним мерзавцем и ничтожеством. И пообещал, что сделаю все, что от меня зависит. Хотел обнять ее за плечи — и не смог подойти. Тут Катя взяла мою руку и прижалась к ней щекой. Поцеловала мои пальцы. И сказала каким-то другим, не известным мне голосом:

— Ну что с тобой, Сашенька? Что случилось? Скажи мне!

Я засмеялся:

— Все хорошо! Просто неприятности в суде. Не обращай внимания. Слишком много навалилось в последнее время. Все у нас с тобой будет просто замечательно!

Катя обняла меня, хотела поцеловать в губы. Я вырвался, сказал что-то про часы, мол, совсем забыл, мне же нужно бежать, стал плести какую-то несусветицу.

На улице я обернулся. Катя стояла у окна и смотрела на меня. Я помахал ей рукой. Она приложила свою растопыренную ладонь к стеклу.

Свадьбу нашу вспоминаю, будто я был в лихорадке, и мне весь этот бред просто привиделся.

С утра — дама с базедовой болезнью, пришедшая по поводу неправильных счетов из кондитерской. Тяжелые, ноябрьские облака, тоже будто больные базедкой. Суматошные приготовления — все в последнюю минуту. Пахло духами, пудрой, утюгами, грелись щипцы на спиртовке. Застегивал сзади Кате лиф — пальцы дрожали, крючки не попадали в петли. Пропала перчатка, отпоролось кружево.

Изначально мы с Катей решили устроить все без больших торжеств. Мы, собственно, никому ничего и не были должны — свадьбы ведь устраивают для батюшек и матушек, а наши родители освободили нас от этого бремени. Но все равно не пригласить разных нужных людей, вроде моего патрона, было решительно невозможно.

Хотя впускали по билетам, церковь была полна. Яркий свет всех паникадил, оранжерейные букеты, розовый бархатный ковер от входа до аналоя.

Священник надел ее крошечное колечко мне на конец пальца, накрыл наши руки епитрахилью. Кольцо показалось холодным, а ее пальцы горели и потели. Трижды обошли вокруг аналоя. Когда ходили по кругу, я на какое-то мгновение забылся и проверил, не потерял ли билет, который сунул во внутренний карман фрака — я уезжал в тот же вечер.

Все кругом казались какими-то ненастоящими, подсадными, и в первую очередь совсем юный тощий батюшка с молодой реденькой бородкой. Было неуютно и неловко. Хотелось поскорее уйти оттуда. Вообще, у меня было ощущение, что я что-то у кого-то украл и меня вот-вот поймают.

Я все время вглядывался в лицо Кати, закрытое белым вуалем. Если бы я увидел так хорошо мне знакомое насмешливое выражение, мне было бы легче, но она была серьезной и даже торжественной, вернее, какой-то настоящей, почти не известной мне, и целовала крест, приподняв край вуали, так, будто действительно давала обет Богу любить меня.

Свадьба была в Синем зале «Савоя», выходящем своими огромными окнами на Волгу. Сначала в них было белое холодное полотно, вроде левитанского «Над вечным покоем», потом как-то сразу стемнело, зажглись люстры — и в окнах оказались мы и наши гости, смущенные, чопорные, накрахмаленные, жующие. Без остановки говорил только мой патрон, основательно подвыпивший и называвший меня не иначе как vir bonus dicendi peritus. Его угрюмая супруга недовольно ковыряла вилкой заливное и бросала презрительные взгляды в глубь стола, где сидели мне не известные и не очень хорошо вымытые люди, приглашенные моей невестой, уже женой — ее университетские коллеги. В крайнем окне отражались мы с Катей — пришибленные, окостеневшие.

Наконец, поехали домой, в нашу новую квартиру. Там все было завалено цветами, подарками. Помню, как Катя вошла за мной в нашу спальню, закутанная в шубу, мокрую от закапавшего к вечеру дождя. Под мехом были голые горячие плечи. Запах мокрой шубы смешался с духами, от Кати пахло чем-то свежим, какой-то только что отломанной южной веткой.

Мне захотелось обнять и целовать ее. Я еле сдержался, хотя и знал, что уже не могу ее заразить. И если бы в ту минуту она сказала: «Постой! Останься! Никуда не уезжай!» — я разорвал бы дурацкий билет в клочки. Но Катя снова была прежней — опять надела свою насмешливую улыбку:

— Посмотри, уже девять, ты опоздаешь на поезд!

Достала платок и стала сморкаться. Сказала, вытирая нос:

— Хорошо, что вся эта дурь позади.

Я решил отправиться в южном направлении, провести несколько дней до полного выздоровления где-нибудь в городе слабогрудых, отвоевывающих жизнь. Смотреть на море, глотать соленую пыль. Почему-то казалось, что курортный город в несезон — именно то, что мне сейчас надо.

Вообще-то, мне всегда нравилась дорога, поезда, запах паровозной гари, но в тот раз все было как-то по-другому. Ночью я долго ворочался, желудок не хотел справляться со свадебным обедом. Я глядел, прижимаясь горячим лбом к ледяному стеклу, как поезд выгибается полумесяцем, так что становилось видно и голову и хвост — полукруг горевших окон в темноте, и все думал о Кате и о том, что я ее, наверно, люблю.

Утром, помню, как на минуту выглянуло солнце и стало вдруг видно, какие пыльные стекла. Вагон так качало, что приходилось, стоя в коридоре с полотенцем на шее, все время хвататься за поручни. В туалете — скверная вода из умывальника. Выскользнуло мыло — поднял его, а оно все в грязи, волосах.

На какой-то станции, пропахшей маслами и керосином, я, выйдя прогуляться по платформе, увидел афишу аттракциона — показывали бородатую женщину. С забавной ошибкой аршинными буквами было написано: «Venus barbatus». Не знаю, что на меня нашло, я бросился за чемоданом и, благо, собирать особенно было нечего, успел выскочить из вагона, когда уже раздалась мелкая дробь второго звонка.

Оставил вещи на вокзале и пошел к балагану, оказавшемуся совсем неподалеку. Шел и удивлялся сам себе: что я делаю? Зачем? Что со мной?

Заплатил у входа в палатку рубль. Прямо передо мной кто-то вышел, корча гримасы отвращения. Я вошел.

В небольшой комнате с затоптанным дощатым полом я был единственным посетителем. В углу, за протянутой поперек комнаты веревочкой, стояла большая кровать. На ней на скомканном белье лежала женщина, одетая в платье с рюшечками по моде времен Наташи Ростовой. Лица ее не было видно, так как она читала книгу, заслонив ею от меня свою голову. Толстый том был аккуратно обернут, и названия я не видел. Услышав, что вошел посетитель, она суетливо спрятала роман, который читала, наверно, урывками, когда никого не было, и присела на кровати. Лицо у нее было некрасивое, грубое, и под подбородком действительно росла редкая черная бородка, напомнившая мне живо бороду венчавшего нас священника. Я смутился, не зная, как себя вести, тем более, что, казалось, это она рассматривает меня за мой рубль.

Я извинился и вышел.

Побродил еще немного по городку, даже названия которого я не удосужился посмотреть на вокзале, да и не хотел — какая разница, и решил ехать дальше. До следующего поезда еще было два часа — я зашел в ресторан.

Сидел, и опять все кругом казалось ненастоящим, бутафорским, и вензель дороги — М.К.В. — на соуснике из потемневшего металла, и малосольный огурец, пахнувший укропом и черносмородиновым листом, и соль — не чахоточная, столовая, белый господский порошок, а — кухонная, зернистая, будто чьи-то накрошенные желтые зубы.

Лакей принес самовар, поставил на поднос, учтиво сдунул пепел. От самовара потянуло банным воздухом. В его начищенном пузе моя голова, если приблизиться, перетекала в две, макушка к макушке.

Еще я думал тогда, в ожидании поезда, что виноват перед Катей так, как никогда ни перед кем виноват не был, и что я сделаю все, чтобы дать ей то счастье, которого она в этой жизни достойна. Я видел Катю перед глазами, как наяву, и ощущал себя самым последним подлецом.