Лавандовое поле надежды - Фиона Макинтош

– В уютной теплой постельке? – фон Шлейгель и его подручные захохотали. Затем лицо гестаповца посерьезнело. – Нет, Равенсбург, так не пойдет. Но как насчет этого? – Он вытащил пистолет из кобуры и протянул Люку. – Если хотите положить конец страданиям Дресслера, действуйте. Пистолетом пользоваться умеете? Если вашей немецкой совести будет легче, пристрелите старика.

В самом ужасном кошмаре Люк не мог бы представить ничего более жуткого и гнусного.

– Нет!

Фон Шлейгель поцокал языком.

– И вы еще притворяетесь немецким патриотом, готовым сражаться за родину?

– Я и в самом деле патриот и сражаюсь за родину!

Фон Шлейгель не знал, сколько правды в этих словах.

– Тогда пристрелите изменника. Он работает против нас и всех наших основ.

– Фюрер хочет избавиться от евреев. Дресслер помогает вам с этой задачей.

Гестаповец улыбнулся.

– Мы хотим, чтобы они сдохли, а не попрятались в Испании или Дании, точно помойные крысы, готовые в любой момент снова вылезти на поверхность.

– Я не стану убивать гражданское лицо, – отрывисто проговорил Люк.

– Как вам будет угодно. – Фон Шлейгель покосился на одного из подручных. – Проводите герра Равенсбурга. – Снова повернувшись к Люку, он выжидательно посмотрел на него. – Ваша подружка в машине, должно быть, замерзла.

– Это варварство! – выпалил Люк.

Фон Шлейгель равнодушно пожал плечами и снова протянул молодому человеку пистолет.

– Избавьте его от мучений, Равенсбург. И выйдете отсюда, сознавая, что совершили сегодня хоть что-то во благо Германии.

Невысказанный подтекст этих слов был совершенно ясен: тем самым Люк в единый миг уничтожит все сомнения в том, кто он такой. Не в силах говорить, он стоял, молча глядя в немигающие глаза нациста. Атмосфера в комнате накалилась. Медленно ползли секунды.

Фон Шлейгель моргнул первым.

– Покажите, кто вы такой.

Люк ощутил в ладони холодную тяжесть пистолета. Во время обучения в горах ему доводилось стрелять из «вальтера» – оружие сняли с мертвого немецкого солдата. Отведя взгляд от фон Шлейгеля, молодой человек посмотрел на пистолет. Вольфа все равно убьют, только гораздо мучительней. Но какой выбор он, Люк, сейчас ни сделай – как ему жить дальше?

Овладевшее им оцепенение разбил знакомый голос Вольфа. Старик повторял слова, которые Люк слышал множество раз. Двадцать второй псалом для правоверных евреев был столь же свят и значим, как и для христиан. В семье Боне было принято читать его каждую субботу, а по воскресеньям им его читал Вольф. Вот и сейчас словами псалма старик подавал Люку сигнал: исполни, что требуют.

– Если пойду я и долиной смертной тени, не убоюсь зла… – пробормотал старик на древнеисландском.

– Заткните его, Равенсбург, ради всего святого! – раздраженно воскликнул фон Шлейгель.

Не обращая внимания на гестаповца, Люк склонился к старику и нежно поцеловал его в обе щеки:

– Лети, kráka.

Старик кивнул и склонил голову. Люк прицелился, зажмурил глаза и, затаив дыхание, спустил курок.

Щелкнул холостой выстрел. Фон Шлейгель и его подручные расхохотались. Люка чуть не вырвало.

– Поздравляю, Равенсбург! – гестаповец хлопнул Люка по спине. – Вот уж не думал, что вам хватит духа!

Люк повернулся к нему, и, видимо, что-то в выражении его лица отбило у фон Шлейгеля охоту смеяться. Нацист торопливо шагнул назад.

– Ладно, – сказал он, одергивая мундир, – теперь давайте по-настоящему.

Зарядив пистолет, он снова всунул оружие в руку Люка.

– Тут одна пуля. Отправьте старика в последний путь. – Он злобно усмехнулся и предостерег: – Я подожду за дверью, но мои люди вооружены и не спустят с вас глаз.

На сей раз пистолет выстрелил, обрывая последнюю ниточку, что связывала Люка с семьей. Яростным взглядом остановив нацистских солдат, молодой человек бережно уложил тело Вольфа на полу и сложил руки у него на груди. Хотя в комнате было холодно, он накрыл тело друга своей курткой и, не оборачиваясь, вышел за дверь. Надо сохранить внешнее спокойствие, сейчас это важнее, чем когда-либо, – но на сердце Люка царил кромешный ад.

Фон Шлейгель проводил его до автомобиля. Лизетта, бледная и встревоженная, выскочила навстречу.

– Что происходит?

– Мы уезжаем, – прорычал Люк, глазами умоляя ее ни о чем не спрашивать. Он еле держался.

Лизетта все поняла.

– Хорошо. Спокойной ночи, герр фон Шлейгель, – проговорила она и села в машину.

– Всего хорошего, мадемуазель. Прощайте, Равенсбург. Вряд ли наши пути еще когда-либо пересекутся.

Люк в последний раз повернулся к гестаповцу.

– Вам воздастся за это, фон Шлейгель. На войне свой кодекс чести, особенно для людей в форме.

– Вы мне угрожаете?

– Нет. Но вам и впрямь лучше надеяться на то, что наши пути не пересекутся.

– Не запугивайте меня, Равенсбург. Ваше место – на лавандовых полях, вот и ступайте туда, занимайтесь маслами. Такие, как вы, должны предоставить вести войну таким, как я.

– Вы потому и коротаете ее в сонном захолустье вдали от боевых действий?

Фон Шлейгель рассмеялся.

– Собственно говоря, я получил повышение. Меня направляют в лагерь для военнопленных под названием Аушвиц. Слыхали о таком?

Люк молча покачал головой.

– Туда скорее всего и отправили семейку Боне. В Берлине считают, что я прекрасно гожусь для уничтожения евреев.

Он вновь злобно улыбнулся.

Хорошо, что никто не видел, как побелели у Люка костяшки пальцев. Не проронив более ни слова, он молча уселся в машину рядом с Лизеттой.

– Auf wiedersehen.

Фон Шлейгель помахал им в окошко, шофер завел мотор, и черный автомобиль медленно тронулся с места.

По главным улицам Л’Иль-сюр-ла-Сорг они проехали в молчании. Город словно вымер, кругом не было ни души, кроме немцев, горланящих в барах песни.

Лизетта не спускала с Люка глаз, но сказать ему было нечего. Он словно онемел. Руки тряслись, все тело била дрожь.

Лизетта робко положила руку ему на спину. Голова Люка была полна приглушенного звука выстрела, крови, решимости старика и собственной ненависти. Но когда по щекам безмолвно заструились соленые слезы, руки девушки обвились вокруг него. Лизетта не задавала больше вопросов, не промолвила ни слова – просто обнимала его. И он понял: на свете остался еще человек, который ему дорог. Ее задание, ее жизнь стали для него важнее всего в мире. Люк припал головой к ее плечу, а она поцеловала его в висок.

– Что бы там ни случилось, мне очень жаль, – наконец прошептала она.

Нежный голос и прикосновение девушки дарили ему хоть какое-то утешение. Как ни уродлив мир, а все же в нем жива еще любовь. Люку послышался вздох бабушки – но это Лизетта протянула руку, чтобы коснуться мешочка с лавандой у него на груди. Слабый аромат поднялся в воздух и на миг окутал обоих молодых людей.