Грех (сборник) - Захар Прилепин

– Там такие же люди, как мы. Только хуже.

– А я думаю, хуже вас нет никого, – ответил белоголовый. – Тебе, наверное, няня до двенадцати лет шнурки завязывала, потому что сам ты не умел. И теперь вы… О, какие же вы мерзавцы.

Белоголовый забросил в себя ещё одну рюмку и, набычившись, стал повторять:

– Смешно. Блядь, как же смешно. Смешно.

– Может, ты заткнёшься? – попросил я.

– А ты кто такой? – спросил меня белоголовый. – Пустоглазые вы оба, ничего не живёт внутри. Плакать хоть умеете? Ты когда последний раз плакал, ты? – Тут он наклонился через стол и попытался взять моё лицо в ладонь, всё сразу.

Я увернулся, тогда он другой рукой решил зачерпнуть лицо черноголового – и тоже не удалось.

Мы вскочили, громыхая стульями, и какое-то время стояли, не дыша, внимательные и напряжённые, как официанты, обслуживающие невидимых людей, сидящих за нашим столом.

– А глупости? – шёпотом спросил белоголовый. – Когда вы в последний раз совершали глупости? Вот ты? – и он бросил в меня тяжёлой рукой и всеми пальцами.

Не отвечая, я сел за стол. Мне было больно стоять в моих новых ботинках.

Дёрнув щекой, сел и черноголовый. Налил себе водки и тоже выпил один, минуя меня. Склонил голову, и темя его высветилось холодной бронзой.

– Ты зачем меня позвал сюда? – горько спросил черноголовый, не поднимая глаз.

– Ты зачем меня позвал сюда? – злобно спросил белоголовый, ловя мой взгляд.

– Видимо, сегодня поминки, – сказал я и тоже выпил не чокаясь.

Мои друзья встали и вышли, я не смотрел в их спины.

Кликнул официантку и пожаловался на больное горло. Она кивнула удивлённо и внимательно.

– Вы не могли бы мне принести бутылку горячей водки? – попросил я.

– Хорошо, мы подогреем, – ответили мне.

Подогрели и принесли. Ботинки уже стояли возле ног, пустые, твёрдые и неприветливые. Перенеся их на стол, я начал разливать водку поочерёдно то в один, то во второй, то в один, то во второй. Запах пота, кожи и водки тошнотворно смешался и завис над столом.

– Молодой человек, что вы делаете? – вскрикнула официантка, подбегая ко мне.

Поднос был полон грязной водкой.

Появились вышибалы и ласково взяли меня под руки. Ботинки чернели на столе, я несколько раз оглянулся на них, словно ожидая, что они пойдут вслед за мной. Но этого не случилось.

Тяжёлая дверь взмахнула предо мной, отпуская в огни, и в гам, и в суету.

Я вышел босиком в Москву. Я первым написал этот рассказ. Я выиграл.

Смертная деревня

Рыбалкой меня было не соблазнить, я нахожу это занятие нелепым – стоять у реки с оловянными глазами, сжимая деревянную палку, и ждать, когда к тебе приплывёт рыбка. Я ещё могу в сильно пьяном виде подурить с бреднем по прибрежным кустам, но это должно каким-то иным словом называться: с бреднем не рыбалка уже, но охота.

Хотя охоту я тоже не люблю. Я люблю лежать на песке, чтоб повсюду солнце, а песок белый и горячий.

– Песка там вообще до фига, – ответил братик мой Валёк. – Будешь лежать, как в песочнице. Поехали, а то мне скучно одному.

– Напьёшься со своим другом, и будете за тюрьму говорить, – вяло отнекивался я. – Мне не нравится, когда так много про тюрьму. Я там никого не знаю.

– Не будем, – пообещал братик. – Тюрьма в тюрьме надоела.

Он не сказал мне, что электричка шла вовсе не до той деревни, где обитал его дружок, с которым сидели вместе, – от остановки нужно было ещё шевелиться пару часов.

Добравшись до вокзала в своём городе, мы сразу отправились за пивом в ларёк; тем временем медленно и равнодушно ушла наша электричка, которую мы почему-то не заметили. Чокнулись двумя пузырями в её честь. Выпили ещё по четыре, взяли в дорогу шесть и едва успели на следующую электричку.

Вагон был душный, и мы проветривали головы, высовывая их в окно – так, что вскоре рожи наши стали не только пьяными, но и пыльными.

Потом присели передохнуть на лавочку, допили пиво и развеселились вконец на какого-то прохожего, печалившегося на платформе. Он успел погрозить нам ледащим кулачком.

– Ё! – сказал братик, когда мы тронулись. – А это наша станция была…

Я потряс пустой бутылкой, подняв её над башкой и раскрыв рот. Мне не капнуло.

– Ничё, – сказал братик. – Одну станцию назад открутим.

Мы вышли на пустом полустанке, перепрыгнули на встречные пути, нашли на столбе ржавую железяку с расписанием поездов и обнаружили, что следующая электричка будет через полчаса.

– Пешим ходом? – предложил братик. – В ломак торчать тут.

– А пошли.

Сначала мы бодро топали по путям, но шпалы, как водится, были уложены так, что под обычный шаг вовсе не подлаживались, – нога всё время сбивалась.

Спрыгнули на гравий насыпи, но там разъезжались ноги, и мы сбежали на полянку, а потом и вовсе пошли леском наискосок.

– Вон там его деревня! – сказал братик и неопределённо показал куда-то в сторону уже не полдневного, а мягко рассеивающегося солнышка. – Ща мы коротнём. Как раз на огород к моему корешку выйдем.

В лесу было сумрачно, тихо и много паутины.

Сплёвывая паутину и пауков, мы беззлобно переругивались.

– Рыбалка… Рыбалка у них…. – ворчал я. – Ночью будете рыбу ловить?

– А чё? – дивился братик. – Ночью самый клев. Рыбу ночью на хавчик пробивает. Как после подкурки. Мы половим, а ты в песке полежишь. Ты же хотел, да? Вот будешь всю ночь в песке лежать, как весло.

Так и шли, беседуя. Немного попели добрых песен. Потом часок помолчали раздумчиво. Потом начали волноваться.

– Мы ведь заблудились, Валёк, – сказал я братику, в сотый раз ломая сучья, лезшие всеми пальцами прямо в глаза.

– Ага, – признался братик.

Присели под деревом и закурили последнюю на двоих.

– Обратно пойдём? – предложил я.

– А хер его знает, откуда мы пришли.

– О как…

Ещё помолчали.

– Чур, я тебя первый съем, когда пора придёт, – сказал братик.

Встали и тронулись дальше. Солнца над нами почти не было.

Я уже ненавидел свою легкомысленную рубашку, потому что она никак не спасала от лесного сумрачного холодка. Зачем-то прижимался спиной к деревьям, но не чувствовал их доброты. Братик по тюремной привычке сутулился, сохраняя тепло, и в полутьме всё больше походил на старого урку.

– Слушай, – спросил он меня. – А как тут звери живут? Ни света, ничего. Сидят всю ночь, шхерятся. Даже на дерево не влезешь от страха. Листвой присыпался и лежи, пока не откопали. «Здравствуй, зайка, прости, что разбудил!»

Тут как раз в тон его словам кто-то затрещал сучьями неподалёку, и мы, ведомые древними инстинктами, рванулись друг к другу и прижались спиной к спине.

Неведомый кто-то пропал, и звуков больше не было.

Мы постояли с минуту, сжимая и разжимая оледеневшие пальцы. Не знаю, как братик, а я с трудом сдерживался, чтоб не лязгать всеми зубами.

– Ты чего ко мне прилип? – спросил братик.

– Сам ты прилип.

Мы так и не двигались с места.

– Смотри, – сказал братик, – муравейник.

– И что? Предлагаешь заночевать в нём?

– Я вспомнил, что муравейники бывают только на южной стороне деревьев.

– Ну?

– Юг – там.

– На юг пойдём? И куда ты надеешься прийти? В Крым? – я нарочито говорил деревянным языком, смиряя буйные челюсти.

– А по фигу. Не тайга же тут. Куда-то должны выйти. Пока ещё видно хоть что-нибудь, будем двигаться. Потом на деревья заберёмся и спать ляжем. Никогда не спал на деревьях. Когда ещё угораздит…

Мы двинулись на юга, хотя уже куда медленнее и прислушиваясь к лесу, который был тих и жуток.

Каждую минуту ожидали услышать медвежий рык за спиной или волчье завывание, но никто не выл, не рычал, не оголял зубы нам навстречу. Только изредка взлетали птицы, хотя и первого взмаха их крыльев вполне хватало, чтоб сердце падало в самый низ и долго потом поднималось обратно, еле живое и скользкое.

– Вон просвет какой-то, – первым приметил братик.

Так оно и было: вскоре мы вышли на полянку.

– Тут и останемся, – порешил братик. – Сейчас костерок разожжём, тепло будет. Я буду огонь поддерживать, а ты на охоту пойдёшь.

– А к огню не сбежится всё лесное зверье? – засомневался я.

– Сбежится. Но они издалека будут любоваться… На два сладких куска мясных…

Немножко побегали, согреваясь, на полянке, как два лесных морока. Вытоптали место для костра, пошли за сучьями, как-то повеселее стало на душе.

– На хер этот костёр, – раздумал братик нежданно. – Смотри вон туда вот, – зазвал он меня. – Видишь? Огни. Деревня там.

Мы побросали сучья, и резвые, как ночные тати, полезли сквозь кустарник на людское тепло.

Одну палку, впрочем, я оставил и шёл, сжимая её, радостный, с гулким сердцем.

– Люди! – хотелось кричать радостно. – Как я люблю людей! Как хорошо, что живут они на земле!

Братик тоже повеселел.

– Сейчас придём, а там девки хороводы водят, – мечтал он. – Через костры прыгают. Венки вьют, по воде пускают. Мужиков в деревне нет, все на войне погибли. Как нам рады будут девки. Каравай вынесут, молока… В баню потом отведут. Будут в окошко заглядывать к нам и хихикать. Ну, в смысле, когда тебя будет видно – хихикать… А когда меня разглядят – тут любое сердце девичье дрогнет.