Следы в Крутом переулке - Винокуров Валерий

— А так. У тебя, у меня все уже есть. Пусть ей достанется то, что унес Малыха.

Ни Вера, ни Надежда не понимали, что Софья просто не верит, что Малыха унес нечто ценное. Не верит, по хочет узнать, что же он все-таки унес.

— А что он унес? — не удержалась Вера. — Что? Ничего там и не было такого.

— Где не было? В мешке? Что, он пустой был?

— Мешок как мешок. Видать, понадобился ему зачем-то.

— Опять врешь, — вмешалась Надежда. — По глазам вижу. Ты с детства врать не умела. Глаза выдавали тебя.

— Не о том мы говорим, — примирительно сказала Софья.

— О чем еще говорить? — уже и не хотела сдерживаться Надежда. — Надо было вам не смотреть на Петрушина как на придурковатого, а человека разглядеть в нем. Тогда бы и… Не одну меня он обласкать готов был. На вас обеих у него бы тоже всего хватило. Его пожалеть надо было. А вы? Вы презирали. И его, и меня. Почему это надо мной должны были смеяться люди? Только надо мной. Позор на кого пал? На меня. Так вот, за этот позор все его — теперь мое. Не ее и не твое. А мое!

— Мне и не надо, — возразила Софья. — Я хочу, чтоб Вере досталось. Отцовское ведь все это. Не только петрушинское.

— Отцовское? — Надежда торжествовала. — Вот как ты заговорила? Это все тех, кто во рву, на пятнадцатом километре лежит, а не отцовское. И вам обеим пачкаться нельзя. Это мне можно. Я уж Петрушиным испачканная.

Из всех троих лишь Вера ужаснулась услышанному.

— Надя, Надя, что ты говоришь? Как ты так можешь?

— Замолчи, дура, замолчи! — в истерике завопила Надежда.

— Не ори на сестру, — повысила вдруг голос Софья. — Это ты, Надя, дура. Потому что рубишь сук, на который уселась. А то расхлебывать сама будешь. Без нас.

— Не пугай меня!

— Не пугаю. Советую. Отдай все Вере. Малыха придет, поздно будет.

Но испугалась Софьиного предостережения не Надежда, а Вера. Неужели старшая сестра знает Гришку лучше, чем она, жена его? Неужели он поступит вовсе не так, как решила она? Неужели не для себя, не для нее прихватил он все то богатство?

Однако и Надька приумолкла, сжалась. Прислонившись к побеленной стене, закрыла лицо руками. Софья-то поняла, в чем дело: не хочет Надька, чтобы видели ее лицо, перекошенное от злости.

А Вера этого не поняла, подумала, что и Надя испугалась. Может быть, испугавшись, все же поделится с ней, с младшей?

Вера вовсе не считала себя жертвой, да она и не была, как многим казалось, жертвой Софьиного деспотизма или Надькиной жадности. Ее простота — житейская, человеческая — в основе имела то, что называют ограниченностью. Софья считала Веру на редкость глупой, Надежда — до предела бесхитростной. В действительности же у Веры не хватало сил терпеть все, с чем она сталкивалась в Крутом переулке. Появление отца, его смерть лишь распалили пламя, и без того бушевавшее в доме тетки Павлины. Вера знала, что Софья поставила себе целью выжить сестер из дома, пусть не любой ценой, а простейшим способом — сплавить их замуж, без приданого и без права на наследство.

К Малыхе Вера сбежала потому, что больше некуда было бежать. Гришку она любила без памяти, но все равно не верила ему. Да, она считала себя недостойной этого парня, пользовавшегося нешуточным вниманием стольких женщин. Но не верила по другой причине. Он ведь не способен был скрыть, что пустил ее к себе и пошел с ней в загс из жалости, из сострадания, хотя, понятно, таких слов не произносил. Она же считала, что на жалость или сострадание он не способен, и потому не верила, полагая, что у него есть какая-то особая, неведомая ей пока корысть.

Из четырех сестер она была самой плохой хозяйкой. О Софье вообще говорить не приходится: эта помешана на чистоте и порядке. Надежда не хотела угождать старшей сестре и потому демонстративно хозяйством не занималась. Зато в доме у Петрушина она решила навести такой блеск, который и Софье не снился. Петрушин не позволил развернуться. Но рано или поздно у нее в доме будет получше, чем у Софьи. Младшую, покойницу Любочку, никто не заставлял убирать или готовить, сама она заниматься этим не хотела, а еще менее хотела помогать сестрам. Вера же и хотела бы стать хорошей хозяйкой, и ленивой никогда не числилась — в цехе про нее худого слова никто сказать не мог, — да вот все у нее из рук валилось, когда бралась за дела по хозяйству. Сама себя она утешала тем, что дом в Крутом переулке вызывал у нее такое отвращение, что, когда доходило до уборки или приготовления обеда, руки у нее опускались.

Сестер она не понимала, не пыталась разгадать их натуру, объяснить поведение, проникнуть в существо их поступков. Поэтому то, что они совершали, всегда оказывалось для нее неожиданным. Твердо знала она только одно: в горе никто из сестер ее не утешит, не приласкает, не поможет. Верит она Гришке или не верит, а надеяться может лишь на него.

23

Меня разбудил телефонный звонок. Спросонья я не сразу сообразил, что частые звонки означают «междугородку». Девичий голос уточнил номер и предложил говорить с Ташкентом.

— Я имею честь говорить с сыном Екатерины Константиновны Рябининой?

— Вы совершенно правы.

— Извините, что звоню так рано. Вас невозможно застать в иное время. Здравствуйте.

— Очевидно, я имею честь слушать Фархада Мукимовича Мукимова, — в тон собеседнику сказал я.

— Так точно, так точно. Я прилетел позавчера. А тут ждет твоя телеграмма, дорогой. Вчера весь день звонил и весь вечер. Ты не женат, гуляешь много, да?

Ничего себе вступление! Если бы мне такое сказал кто-нибудь не по «междугородке»… Гуляешь? Рассказать бы ему, как я вчера провел день: горздрав с его обилием бумаг, потом вечерний прием в ярутовской больнице, да еще как холостяк подменял до полночи коллегу, убегавшего с дежурства на вокзал встречать жену.

А голос с восточным акцентом не ждал от меня ответа:

— Ты не представляешь, какое это для меня радостное известие! Эта твоя телеграмма — как праздник сердца и души. «Светильник красоты твоей льет в темноту ночей огонь, Коснулся он моей груди, и выжег знак на ней огонь». Бессмертный Навои мог бы понять, как я рад.

— Подождите, подождите, товарищ Мукимов. О каком известии вы говорите?

— Как о каком, дорогой? Что ты существуешь! Что на свете существуешь ты!

«О, восточные льстивые речи», — подумал я и насторожился. И уж совсем не к месту вспомнил (так подействовал на меня этот узбекский филолог), что предупреждал Огюст Конт: «Знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы избегать».

— Я тоже рад. Предстоящему знакомству с вами. Но, понимаете, для меня это несколько неожиданно. Я о вас ничего не знаю. Совсем недавно лишь узнал о вашем существовании.

— Понимаю, дорогой, ой, как хорошо понимаю. Я живу-то, жизнью обязан твоей матери, да будет память о ней в людях всегда. Я бы сгнил уже давно, если бы она не спасла меня, не вытащила фашистскую пулю из моего плеча.

Я знал уже, что ранен он был в правое плечо. Господи, к чему я об этом? Осокин ведь установил, что прилетал Мукимов осенью. А это ведь Петрушина убил левша. Прилетал? Но как он сказал: только что вернулся в Ташкент, прилетел позавчера. А если не прилетел, а приехал? Или из Новоднепровска уехал поездом, а уж потом откуда-то летел в Ташкент? Осокину ведь нипочем не установить, приезжал ли он к нам в город поездом.

— Мы скоро увидимся, дорогой. Есть самолет Ташкент — Запорожье. Я завтра на нем прилечу, он прямой. А то ведь в Новоднепровск лететь с посадками-пересадками, да и не каждый день рейсы. А оттуда я на такси. Утром жди меня, дорогой.

— Я встречу вас в аэропорту. С машиной.

— Ой, спасибо. Значит, на два часа раньше увидимся. Ты похож на маму?

— Не знаю. Люди по-разному говорят.

— Ты попроси машину у Привалова. Это младший брат Андрейки. Хотя ты, наверно, не знаешь его.

Вот те на! Он и Привалова знает.

— Я его хорошо знаю, — сказал я. — Так и сделаю.