Грозовой Сумрак - Елена Самойлова

– А вот в этой лавочке мне по осени такие сапоженьки смастерили – просто загляденье! – Девушка ухватила меня за порядком измятый рукав платья, потащила за собой к невысокой массивной двери, над которой висела кованая вывеска-башмачок. – Госпожа Фиона, вы не стесняйтесь, здесь больше положенного не возьмут, зато обувка будет такая, что за много лет не сносить. Вам понравится! А на соседней улочке готовыми платьями да плащами торгуют – ваше-то по подолу совсем излохматилось, даже жалко – больно уж вышивка на груди хороша, тонкая да вычурная…

Звонко тренькнул подвешенный над дверным косяком медный колокольчик, сидевший за широким столом, заваленным обрезками кожи, пожилой мужчина поднял голову от узорчатого красного башмачка, подслеповато сощурился, разглядывая нас:

– Добро пожаловать, господа хорошие. Чего желаете – туфельки на праздники или башмаки на распутицу? Сегодня как раз подходящую кожу ажно из самого Вортигерна доставили, да только всего на три пары сапог хватит. Поторопитесь – лето скоро кончится, а осень в этом году обещают дождливую да холодную.

– Легкой руки мастеру. – Рей выступил вперед, держа меня за руку, склонил голову в приветствии, приветливо, добродушно улыбнулся. – Можешь ли сделать для моей жены сапожки, такие, чтобы и крепкие были, и мягкие?

– Отчего же не сделать, господин хороший. – Мастер отложил в сторону недоделанный башмачок без каблука, встал с низкого, гладко отполированного табурета, указал на потертое кресло с резной спинкой и высокими подлокотниками. – Садитесь, госпожа. Сниму с вас мерки – и через седмицу приходите за готовыми сапожками.

– А до завтрашнего утра не управитесь? – вкрадчиво поинтересовался фаэриэ, доставая из потертой сумки туго завязанный мешочек с золотом и подбрасывая его на ладони. – Или, быть может, посоветуете, к кому можно обратиться, чтобы получить желаемое в срок?

– Готовых сапог на базаре полно – может, туда сходите, раз так торопитесь? – Мастер присел на низкую скамеечку у моих ног, осторожно коснулся моих запыленных туфелек, помогая мне разуться. – Хрупкие у вас ножки, госпожа. Ступни мягкие, как у юной принцессы или феи, кожа тонкая, нежная, а вы ведь давно не дитя.

Сапожных дел мастер поднял на меня выцветшие от приближающейся старости светло-карие глаза, пристально вглядываясь в мое лицо, а его натруженные чуткие пальцы осторожно ощупывали мою туфельку, оглаживали почти незаметные, неощутимые швы, острый мысок, тонкую вышивку. Словно он пытался вспомнить что-то, уже однажды виденное, но давным-давно ушедшее в небытие и оставшееся лишь в смутных воспоминаниях.

Тонкая, как волосок, рыже-медная нить оплетала его искорку-душу неощутимой почти что сетью, частыми трещинками расползалась по сердцу, привнося в жизнь непонятную тоску. Я смотрела в бывшие некогда яркими, солнечными чистые глаза и видела перед собой человека, когда-то давно на заре юности пришедшего в западный Холм в шумный неистовый праздник урожая, что случился в начале сентября. Тогда на его каштановых кудрях лежал венок из золотых необмолоченных колосьев, на лице не было ни единой морщины, а белозубая улыбка сумела очаровать не только сельских девушек на праздничном торжище.

Сколько лет прошло с той поры, как этот неженатый молодой мужчина взял за руку осеннюю ши-дани, рожденную за месяц и день до меня в один год? Ту, в чьих глазах застыло яркое золото березовой листвы, пряди волос, ниспадавшие до самой земли, казались легчайшими извивами тумана, свадебной накидкой невесты, а на платье из небеленого льна вилась тонкая вышивка шелком, изображавшая перелетных птиц? Два десятка? Три?

Мне трудно считать человеческие годы, они скользят меж пальцев, как песок из разбитых часов, развеиваются на ветру без следа, оставляя после себя лишь воспоминания.

И постаревших слуг, тех, в чьих душах навеки засела тонкая игла тоски-сожаления об утраченных чудесах Холмов и их обитателей.

Дева дождя, прекрасная Бранвейн, что часто зазывала меня к себе в гости полюбоваться на ливень посреди солнечного теплого дня, попробовать спелой кисловато-сладкой ежевики, ссыпающейся в ладонь, стоило лишь дотронуться до колючей веточки…

Я помню твоего спутника-слугу, который шил туфельки из лепестков водяной лилии, лунного луча и полупрозрачных молодых березовых листочков. Его называли Джекки-весельчак, Джек-башмачник, человек с золотыми руками и удивительным мастерством, которое позволило ему создавать изумительные даже для осеннего Холма вещи. Он плел для своей возлюбленной госпожи сандалии из солнечных лучей с нанизанными на тонкие золотые нити янтарными бусинками, украшал красные башмачки медными узорами, воздушным кожаным кружевом. Он улыбался ей, как солнцу и луне, ловил каждое ее слово, каждое касание – как молодое деревце ловит капли долгожданного дождя.

До тех пор, пока его время служения не истекло и Бранвейн не повела его к белоснежному костяному мосту через Алую реку, вручая на память золотую иглу и серебряные нитки, чтобы чудесный дар Джека-башмачника сохранился у него и в мире людей.

Солнечный лучик скользнул в широко распахнутое окно, залил комнату ярким золотистым светом, в котором танцевали искорки-пылинки, а вместе со светом в комнату залетела яркая бабочка из тех, у кого изнанка крылышек неприметного коричневого цвета, а «лицо» медно-рыжее, с сиреневыми «глазками». Я отвела взгляд от лица мастера, подняла руку, протягивая ее раскрытой ладонью вверх.

Бабочка уселась мне на палец, защекотала кожу крошечными лапками. Маленькая «осенница»…

Дрогнула холодная нить-тоска, вьюном оплетающая душу Джека-башмачника, плеснуло потускневшее от времени солнечное золото, согревающее куда лучше летнего светила. Я вздрогнула, бабочка вспорхнула с моей руки, оставив на ладони искристую медно-красную пыльцу, похожую на смолотый в пыль янтарь.

Мастер смотрел на меня блестящими, разом помолодевшими глазами, словно вспомнив, где и когда он мог видеть меня много лет назад, в беспечной юности, на целых семь лет заполненной волшебством Холма и любовью осенней ши-дани.

– Я сделаю тебе сапожки к завтрашнему полудню, светлая госпожа, – тихо проговорил Джек-башмачник, опуская голову и начиная сноровисто привычно снимать мерки.

Он не сказал больше ни слова. Когда мы уходили, Рей оставил на прилавке мешочек с золотыми монетами, но сапожник даже головы не повернул, доставая откуда-то из-под стола потемневший от времени лакированный ящичек.

Звякнул на прощание медный колокольчик, тяжелая дверь глухо стукнулась о добротный косяк. Гвенни сощурилась от яркого солнечного света, потерла лицо маленьким хрупким кулачком, улыбнулась: