Демоны пустыни, или Брат Томас - Дин Кунц

Монах стал очень серьезным.

— Да. Вы правы. Давайте не устраивать из этого салонной игры. Речь идет о главном, отношении человека и Бога и смысле существования. Давайте перейдем сразу к главному. Я создам для вас флоппи.

— Что? — переспросил Романович.

— Вы увидите, — пообещал брат Джон и многозначительно улыбнулся.

Он откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и нахмурил лоб.

— Вы сейчас это и делаете? — спросил я.

— Да, если мне позволят сосредоточиться.

— Я думал, что вам понадобится какой-то шлем. Со множеством отходящих от него проводов.

— В таком примитиве нет необходимости, Одд Томас. Эта комната точно настроена на частоту биотоков моего мозга. Она — приемник и усилитель, но только моих мыслей, и ничьих больше.

Я искоса глянул на Романовича. Никогда не видел на его лице такого разочарования.

Прошло секунд двадцать, прежде чем воздух стал гуще, будто резко увеличилась влажность, но как раз влаги в нем и не прибавилось. Зато меня сдавило со всех сторон, как если бы мы спускались в океанские глубины.

Еще через мгновение крошечные белые кубики сформировались словно из ничего, как кристаллы сахара формируются на травинке, опущенной в стакан с сильно подслащенной водой. Число крошечных кубиков все увеличивалось, они начали сливаться друг с другом.

Романович и я поднялись, несомненно подумав об одном и том же: а если «флоппи» — ласковое прозвище, которое брат Джон дал ходячим кладбищам?

Волновались мы напрасно. Перед нами сформировалось существо размером с хомяка. Белое, сочетающее в себе черты щенка, котенка, крольчонка. Существо открыло огромные глаза, синие (но не такие хищные), как у Тома Круза, ослепительно мне улыбнулось и что-то промурлыкало.

Открыл глаза и брат Джон, улыбнулся своему созданию, сказал:

— Господа, познакомьтесь с вашим первым флоппи.

В школе в это время, само собой, я быть не мог, поэтому о событиях, которые происходили там параллельно с откровениями брата Джона, знаю лишь по рассказам очевидцев.

В комнате четырнадцать, где Джейкоб продолжает вышивать, брат Костяшки ставит стул в открытом дверном проеме, садится на него, положив бейсбольную биту на колени, и наблюдает за коридором.

Брат Максуэлл, который пятнадцатью годами раньше поставил крест на журналистской карьере, возможно, надеется, что он прошел столь долгий путь не для того, чтобы вновь столкнуться с бессмысленным насилием, которое мог иметь в любых объемах в Лос-Анджелесе, не давая обета бедности.

Максуэлл сидит на стуле у единственного окна. Падающий снег гипнотизирует его, вот он и не смотрит на уходящий день.

Звук, более резкий, чем завывания ветра, и какие-то постукивания привлекают его внимание к окну. С другой стороны к стеклам прижался меняющийся калейдоскоп костей.

Медленно поднимаясь со стула, словно боясь, что резкое движение разозлит незваного гостя, Максуэлл шепчет:

— Брат Сальваторе.

Сидя в дверном проеме, спиной к комнате, брат Костяшки думает о последней книге своего любимого автора, не о фарфоровом кролике и мыше, спасающем принцессу, но все равно удивительной. Он не слышит брата Максуэлла.

Отступая от окна, брат Максуэлл осознает, что оставил обе бейсбольные биты рядом со стулом, на котором сидел. Вновь зовет брата Сальваторе, но не громче, чем в первый раз.

Рисунки костей за окном постоянно меняются, но неторопливо, даже лениво, создавая ощущение, что существо за окном пребывает в некоем состоянии, похожем на сон.

Заторможенность калейдоскопического движения побуждает брата Максуэлла вернуться к стулу, чтобы взять одну из бит.

Нагнувшись, он берется за оружие, в этот момент слышит, как над ним трескается стеклянная панель, и, начиная разгибаться, кричит:

— Сальваторе!

Хотя сформировался флоппи из кубиков, он гибкий, округлый и пушистый. Огромные уши упали на мордочку, он откинул их одной лапкой, потом поднялся на задние. Милый такой домашний зверек.

— Всю мою жизнь порядок был для меня навязчивой идеей, — говорил брат Джон, словно зачарованный. — Найти порядок в хаосе. Установить порядок над хаосом. И вот — это маленькое существо, рожденное из хаоса мысли, из пустоты, из ничего.

Романович все еще стоял, но уже не такой настороженный, как в тот момент, когда думал, что перед ним сейчас возникнет одно из костяных чудовищ.

— Конечно же, аббату вы это не показывали.

— Пока нет, — ответил брат Джон. — Собственно, вы — первые, кто увидел это… это первое доказательство существования Бога.

— Аббат знает, что ваши исследования вели… к этому?

Брат Джон покачал головой:

— Он понимает, какую я поставил перед собой задачу: доказать, что на дне физической реальности, под последним слоем очевидного хаоса — упорядоченные мысленные волны, разум Бога. Но я никогда не говорил ему, что собираюсь создать живое доказательство.

— Вы никогда не говорили ему, — в голосе Романовича слышалось изумление.

Брат Джон улыбнулся своему созданию.

— Я хотел его удивить.

— Удивить? — Изумление в голосе русского уступило место недоверию. — Удивить его?

— Да. Доказательством существования Бога.

— Это не доказательство существования Бога, — голос Романовича зазвенел от презрения. — Это святотатство.

Брат Джон дернулся, словно ему отвесили оплеуху, но тут же пришел в себя.

— Боюсь, вы не слушали меня, мистер Романович.

Улыбающийся, переваливающийся с лапы на лапу, большеглазый флоппи поначалу не казался святотатством. Такой пушистый, уютный, восхитительный.

Когда же я опустился на край кресла и наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть флоппи, меня прошиб холодный пот.

Большие глаза флоппи не могли поймать мой взгляд, в них не было любопытства, свойственного глазам щенка или котенка. Они были пустыми, за ними царила пустота.

Мурлыкающие звуки, которые издавал флоппи, ничем не отличались от записанного голоса игрушки, и мне пришлось напомнить себе, что передо мной не игрушка, а живое существо. И теперь я уже слышал не мурлыканье, а бормотание кукол с мертвыми глазами, которых видел в кошмарных снах.

Я поднялся с кресла и отступил на пару шагов от темного чуда брата Джона.

— Доктор Хайнман, — вновь заговорил Романович, — вы не понимаете себя. Вы не понимаете, что сделали.

Враждебность русского определенно ставила брата Джона в тупик.

— У нас могут быть разные точки зрения, это мне ясно, но…

— Двадцать пять лет тому назад вы отвергли своего родившегося с отклонениями от нормы ребенка, отказались от него, бросили.

— Теперь я — другой человек, — ответил брат Джон, шокированный столь быстрым переходом, но явно стыдясь содеянного им.

— Я признаю, что вас мучила совесть, что вы даже раскаялись, и вы проявили удивительное великодушие, отдав церкви все свое состояние, приняли монашеские обеты. Вы изменились, возможно, стали лучше, но вы — не другой человек. Как вы можете убеждать себя в этом, если вы столь хорошо знакомы с теологией вашей веры? Из одного конца вашей жизни в другой вы несете с собой все, что совершили. Отпущение грехов дает вам прощение за содеянное, но не вычеркивает прошлое. Человек, которым вы были, все еще живет в вас, подавленный человеком, которым вы пытались стать.

— Брат Джон, вы видели Фредерика Марча[44] в фильме «Доктор Джекиль и мистер Хайд»? — спросил я. — Если мы останемся после всего этого живыми, может, нам стоит посмотреть его вместе.

Глава 52

Атмосфера в подземной гостиной оставляла желать лучшего. Никому же не хочется оставаться на пикник в конусе спящего вулкана, если под ногами вдруг слышится гудение.

Брат Джон обиделся, осознав, что его творение встречено с куда меньшим энтузиазмом, чем он ожидал. И его разочарование очень уж походило на уязвленное самолюбие, плохо скрываемое негодование, тревожащую детскую злость.

Милый, вызывающий ужас, обаятельный, бездушный флоппи сел на пол, принялся играть лапками, издавая звуки, которые издает существо, очень довольное собой, уверенное в том, что вызывает у окружающих щенячий восторг. Однако в его смехе с каждой секундой слышалось все меньше веселья.

Костяные чудища, фантом на колокольне, а теперь вот эта демоническая игрушка — являли собой тщеславие, которое напрочь отсутствовало в истинно сверхъестественных существах. Эти создания находились вне вертикального священного порядка человеческих существ и призраков. Тщеславие этих созданий отражало тщеславие того, кто их сотворил.

Я подумал о трехголовом койоточеловеке Томми Клаудуокера и отметил для себя еще одно отличие между истинно сверхъестественными существами и этими странными созданиями, с которыми мы сталкивались на протяжении последних двенадцати часов: фундаментально органический характер всего того, что стало сверхъестественным. В принципе, удивляться этому не приходилось, поскольку настоящие призраки ранее существовали во плоти.