Имя мне – Красный - Орхан Памук

Имам сказал, что любит, но сам продолжал следить за собаками, которые притаились у входа во двор. Деньги он взял и пообещал, что облачится в соответствующую случаю одежду, приведет в порядок волосы и бороду, намотает заново тюрбан на кавук и прибудет на свадьбу к тому времени, когда настанет пора совершать обряд. А как дойти до дома? Я объяснил.

Какой бы поспешной ни была свадьба, мечтам о которой уже двенадцать лет, что может быть естественнее для жениха, чем на краткое время забыть обо всех тревогах и опасностях и предать себя нежным рукам цирюльника, любителя поболтать? Ноги сами собой привели меня в Аксарай, на ту улицу, где стоит обветшалый дом, который Эниште, тетя и Шекюре покинули через много лет после того, как кончилось наше детство. Цирюльня находится на другом конце этой улицы, рядом с рынком. Пять дней назад, в день моего возвращения, мы с цирюльником только переглянулись издалека, а сейчас, когда я вошел в его заведение, он обнял меня и, как полагается настоящему стамбульскому брадобрею, не стал расспрашивать, куда это я запропастился на целых двенадцать лет, а принялся пересказывать последние сплетни своего квартала и закончил тем, что всех нас после долгого, исполненного смысла путешествия, называемого жизнью, ждет один и тот же конец.

Нет, у меня не было такого чувства, будто последний раз я наведывался сюда не двенадцать лет, а двенадцать дней назад. Цирюльник постарел и, очевидно, стал слишком увлекаться выпивкой – об этом можно было догадаться по тому, как дрожали его испещренные старческими пятнами руки, когда он брил мне щеки. В помощь себе он взял мальчика-подмастерья с нежной розовой кожей, красивыми губами и зелеными глазами; мальчик смотрел на старого мастера с восхищением. С чистотой и порядком дело в цирюльне обстояло лучше, чем двенадцать лет назад; таз, в который цирюльник плеснул кипятка, чтобы потом, открыв краник на дне, тщательно вымыть мне волосы и лицо, свисал с потолка на новой цепи. Старые широкие тазы были заново отлужены, мангал чистый, без ржавчины, бритвы с агатовыми ручками остры. Шелковый передник, который двенадцать лет назад цирюльник ленился завязывать, был опрятен и чист. Я подумал, что, взяв себе в ученики этого стройного, изящного мальчика, чтобы был помощник на старости лет, мастер навел порядок и в цирюльне, и в своей жизни, – что само собой натолкнуло меня на размышления о том, что, когда холостой мужчина обзаводится семьей, он обретает новые жизненные силы и благополучие воцаряется не только в его доме, но и, скажем, в его лавке и вообще во всех его делах. С этими мыслями я погрузился в облако горячего, душистого, мыльного удовольствия.

Не знаю, сколько прошло времени. Я совершенно расслабился от прикосновений ловких пальцев мастера и ласкового тепла, которое растекалось от мангала по всей маленькой цирюльне. Я был бесконечно благодарен Всевышнему за тот величайший дар, который внезапно преподнесла мне жизнь после стольких мучений, размышлял о том, как загадочно поддерживается равновесие созданного Им мира, и печалился об Эниште, чье тело лежало в доме, хозяином которого я стану совсем скоро. Потом, когда уже пора было уходить, я услышал, как кто-то вошел в открытую дверь цирюльни. Обернулся посмотреть – Шевкет!

Ему было боязно, однако он напустил на себя самоуверенный вид и протянул мне записку. Ничего ему не сказав – душа сжалась от предчувствия дурных вестей, – я развернул записку и прочитал:

Если свадебного шествия не будет – замуж не пойду. Шекюре.

Я подхватил упирающегося Шевкета на руки. Мне хотелось написать в ответ: «Слушаю и повинуюсь, любимая!» Однако откуда у неграмотного цирюльника возьмутся перо и чернила? Поэтому я осторожно прошептал Шевкету на ухо:

– Скажи маме «хорошо», – и опять же шепотом спросил: – Как дедушка?

– Спит.

Теперь я понимаю, что у вас, как и у Шевкета, есть некоторые сомнения на мой счет, только по другому поводу. Жаль! Я насильно расцеловал Шевкета, и он убежал, ужасно мной недовольный. Позже, во время свадьбы, он, одетый в красивую праздничную одежду, будет издали враждебно смотреть на меня.

Поскольку не Шекюре покидала отчий дом, чтобы перебраться к жениху, а, наоборот, я собирался вселиться в дом тестя, свадебное шествие происходило не совсем обычно. К тому же я, естественно, не мог, как это обыкновенно делается, собрать богатых друзей и родственников, нарядить их в красивые одежды, посадить на коней и прискакать в их сопровождении к дверям дома Шекюре. Однако я все-таки пригласил двух своих старых друзей из тех, что успел встретить за эти шесть дней (один, как и я, стал письмоводителем, другой содержал баню), и захватил с собой милого цирюльника, который во время бритья так расчувствовался, желая мне счастья, что даже прослезился. Сам я сел на коня – того белого коня, на котором приезжал в первый день, – и мы явились к знакомой калитке, как будто собирались забрать Шекюре из отчего дома и отвезти в другой дом и другую жизнь.

Хайрийе, открывшей калитку, я вручил неплохой бакшиш. На Шекюре были ярко-красные одежды невесты, с головы до самого пола спускалась розовая свадебная мишура. Из дома доносился плач и громкие всхлипы, какая-то женщина кричала на детей. Под эти звуки, в которые вплетались пожелания счастья, Шекюре ловко вскочила на второго белого коня, которого мы привели для нее, и наша бедная, печальная, но гордая процессия тронулась в путь. Впереди, играя на барабане и зурне медленный свадебный марш, шли два музыканта – их в последнюю минуту, пожалев меня, разыскал цирюльник.

Как только наши кони сделали первый шаг, я понял, для чего Шекюре настояла на свадебном шествии: этим она со своей всегдашней хитростью хотела закрепить законность нашего бракосочетания. Благодаря шествию о свадьбе, пусть и с запозданием, узнает весь квартал. Все увидят его, одобрят – и потом все попытки поставить законность свадьбы под сомнение будут выглядеть неубедительными. Однако, с другой стороны, так открыто объявить о готовящейся свадьбе значило бросить вызов нашим врагам, бывшему мужу Шекюре и его семье, а это с самого начала ставило нас в опасное положение. Будь моя воля, я женился бы на Шекюре втайне, не устраивая никаких шествий и угощений, а уж потом стал бы искать способ защитить наш брак.

Возглавляя шествие на белом, словно из сказки явившемся красавце-коне, я настороженно вглядывался в каждый переулок и темный двор, словно ожидал увидеть там Хасана и его людей, готовых броситься на нас. Старики и взрослые мужчины, жители квартала, случайные прохожие с других концов города, завидев нас, останавливались у дверей, отходили к стенам и провожали нас недоуменными взглядами, однако неуважения не выказывали. Сами того не желая, мы вступили на небольшой базар. Зеленщик с удовольствием прошел с нами несколько шагов и, возвращаясь к своей красочной айве, яблокам и моркови, пожелал нам счастья; печальный бакалейщик улыбнулся нам, и даже булочник, отчитывавший подмастерье за подгоревшие пирожки, кинул в нашу сторону одобрительный взгляд. Видя все это, я понимал, как мастерски Шекюре привела в действие механизм пересудов и сплетен: очень скоро весь квартал узнает, что она развелась с пропавшим мужем и вышла замуж за меня, и примет это как должное. И все же я по-прежнему был настороже, в любую минуту ожидая нападения или потока брани. Поэтому меня вовсе не раздражала толпа ребятишек, увязавшихся за нами с базара: они кричали, перебрасывались шутками, клянчили бакшиш, и этот шум и веселье были нашей защитой – а за прикрытыми ставнями и в глубине оконных проемов улыбались, глядя на нас, привлеченные суматохой женщины.

Когда наконец, хвала Всевышнему, свадебное шествие повернуло к дому, я продолжал смотреть вперед, на дорогу, а думал о Шекюре и всем сердцем ей сочувствовал. Больше всего меня огорчало даже не то, что ей пришлось выходить замуж в день смерти ее отца, а то, какой скромной и бедной оказалась ее свадьба. Моя Шекюре была достойна гораздо большего, в шествии должны были бы участвовать разодетые в шелка, соболя и золото всадники на конях с серебряной упряжью и богато украшенными седлами, сотни лошадей и повозок с подарками и приданым, дочери пашей во множестве и старые женщины из султанского гарема, которые рассуждали бы, сидя на повозках, о славе былых дней. Не было у нас слуг, которые шествовали бы рядом с конем, поддерживая на четырех шестах кроваво-красное шелковое покрывало, дабы скрыть невесту от посторонних взглядов, как это бывает на всех богатых свадьбах. Никто не выступал горделиво, неся перед невестой свадебные свечи, украшенные сусальным золотом и серебром, сверкающими драгоценными камнями, фруктами и лентами, и традиционной финиковой пальмы из воска тоже не было. Музыка время от времени замолкала, поскольку музыканты не испытывали особого уважения к столь скромному свадебному торжеству, никто не бежал впереди с криками: «Посторонись! Дорогу невесте!» – и оттого наше шествие смешивалось сначала с базарной толчеей, потом с пришедшими к источнику за водой слугами. От всего этого мне становилось не столько стыдно, сколько очень грустно, даже слезы подступали к глазам. Но когда мы подъезжали к дому, я обернулся, посмотрел на Шекюре и понял, несмотря на скрывающее ее лицо кроваво-красное покрывало и розовую мишуру, что она не печалится, а, наоборот, довольна, что все прошло без сучка и задоринки; тогда и мне стало спокойнее. Я спешился, ссадил, как положено жениху, с коня свою красавицу-невесту, которая уже совсем скоро должна была стать мне женой, и осыпал ее пригоршнями серебряных монет из заранее приготовленного кошеля – делал я это медленно, не торопясь, чтобы все могли вдоволь насмотреться. Пока ребятишки, сопровождавшие наше шествие, подбирали монеты, мы с Шекюре вошли на двор. На пороге дома нас встретило не только приятное тепло, но и ужасное, густое трупное зловоние.