Отец и сын - Георгий Марков

Когда они скрылись, Алешка повернул в переулок и медленно, по-стариковски шаркая ногами, поплелся домой. Если б часом раньше кто-нибудь сказал ему, что его сеструха по сиротству, Мотька, не выкажет никакой радости при встрече с ним, он полез бы в драку. «Уж не с ума ли она спятила? Или, может быть, забыла, как мы больше года на полатях у Ивана Солдата чуть не в обнимку спали?» — рассуждал он.

Возле дома Скобеева Алешка остановился. Наверняка Тихон Иванович попросит его пересказать лекцию. Но этот случай с Мотькой вышиб из головы все, что он так старательно запоминал. Алешка простоял у ворот с полчаса, приводя свои мысли в порядок. Наконец большим усилием воли он избавился от горького осадка и направился в дом. А Скобеев с первого взгляда понял, что с парнем произошло что-то неладное. Он был мрачнее тучи.

— Стало быть, крепкий орешек этот Данте? Не поддается с первого раза? Не унывай, Алексей-душа, — заинтересованным тоном заговорил Скобеев.

На улице Алешка решил, что он пока воздержится рассказывать о встрече с Мотькой, по крайней мере до завтра, когда снова повидается с ней. Ведь столько разговору было у них о поисках этой подлой девки! Но от Скобеева ничего не скроешь, не то что на целый день, на одну минуту!

— Про Данте, дядя Тихон, все понял, а вот с Мотькой беда! — сказал Алешка, пряча глаза, на которых вот-вот могли выступить слезы.

— Что за беда? Ну-ка, выкладывай! — Скобеев придвинул парню табуретку, сам сел рядом на ящик. Алешку он слушал с озабоченным видом, стягивая к переносью морщинки со всего худощавого лица. — Ну и что? Ну и ничего, Алексей-душа! — дослушав до конца и заметно повеселев, сказал он. — Девчата есть девчата! Они, брат, такие… Что ж, по-твоему, она должна была бросить ради тебя своего ухажера? А может быть, у них уже дело клеится и они станут мужем и женой? Она, братец мой, Мотька твоя, ломоть уже отрезанный.

— Как это так?! — воскликнул Алешка, не представляя Мотьку в роли чьей-то жены.

— А вот так, дружище! По законам жизни. И ты не расстраивайся попусту. Завтра сходи к ней по адресу, и она сама все тебе объяснит.

— Сходить — схожу, а все ж таки не по-товарищески убегать к ухажеру от родни, подождал бы, — пробормотал Алешка, чувствуя, что в доводах Скобеева есть что-то неотразимо убедительное.

— Ладно, Алексей-душа, хватит, не идет тебе ворчать по-стариковски. Давай-ка рассказывай про этого самого Данте. Был у нас на пароходе «Колпашевец» один кочегар с такой фамилией.

— Тот Данте, дядя Тихон, великий из великих. И проживал он в чужой стране, которая прозывается Италия. — Алешка принялся с горячностью пересказывать лекцию, через минуту забыв о всех огорчениях, причиненных ему Мотькой. Засыпая поздно вечером, он еще раз вспомнил о ней, но теперь совсем уже миролюбиво: «А ведь прав дядя Тихон. Девки на одну колодку. Мельникова дочка из Малой Жировы тоже ко мне льнула… Так и Матренушка. Втюрилась по уши в этого долговязого и бегает, наверное, за ним, как телушка за коровой… Ну, завтра расспрошу ее, почему забывает старых друзей».

Пожалуй, первый раз за все время работы в затоне Алешка не пожалел, что наступил конец рабочего дня. Он проводил Скобеева до дома и направился на Никольскую. Времени было более чем достаточно, и он шагал по улице, залитой вешним потоком, не торопясь.

Дом номер тридцать три оказался продолговатым, двухэтажным, на кирпичном фундаменте. На воротах висела стеклянная вывеска. Алешка прочитал: «Общежитие студентов Томского государственного медицинского института». Вывеска озадачила его. «Не ошиблась ля Матрена номером? А может быть, в сторожихи или уборщицы нанялась?» — недоумевал он, робко входя во двор и направляясь к высокому крыльцу.

Едва открыв дверь, он натолкнулся на толстую женщину, которая поднялась навстречу ему, заполнив собой всю ширину коридора — от стены до стены.

— А кого тебе надо, кавалер? Адрес ты случайно не попутал? Здесь девичье общежитие, — подозрительно осматривая Алешку, скрипучим голосом сказала толстуха.

— К Стениной я. Здесь она живет?

— Тут Стенина проживает. А ты кто ей будешь?

— Кто? Братуха!

— То-то же. Кавалер к ней другой ходит. И годами постарше, и по одежке не сродственник тебе.

Вдруг одна из дверей в глубине коридора раскрылась, и из нее вышла Мотька. Она бросилась к Алешке — возбужденная, радостная, обняла его. На ней было красное, с большими черными цветами, платье, городские туфли на высоких каблуках, и веяло от нее тонким ароматом духов. Черные волосы ее были острижены коротко, под кружок — так стриглись песочинские староверы — и зачесаны вверх. Такая прическа открывала лоб и делала Мотькино круглое простое лицо каким-то строгим, совсем не похожим по выражению на прежнее, к какому привык Алешка.

— Ну, пойдем, пойдем, братишка. Я тебя уже давно жду, — заговорила Мотька, осматривая Алешку и втайне отмечая, каким видным и ловким он стал.

Алешка пошел за ней, чувствуя скованность и смущение. Он был и рад этой встрече и в то же время подавлен. Мотька! Она единственная на всем белом свете могла напомнить сейчас коммуну, отца, все то самое радостное и самое горькое, что никто не поймет, если не пережил сам. Но почему же она не смотрит ему в глаза? Почему вчера бросила его одного на улице? Неужели есть что-нибудь на свете дороже того, что они пережили, что известно только им двоим?

— Как я рада, Алешка, что ты живой и целый! Часто я тебя во сне видела, и все маленьким, худым. А ты вон какой вымахал! — торопливо заговорила Мотька, когда они вошли в комнату.

Алешка осмотрелся. Комната была небольшой, но опрятной, чистой. Возле стен стояли четыре аккуратно застланные кровати, посередине — продолговатый стол под белой залатанной скатертью. У кроватей тумбы, на них девичьи вещички: флакончики с духами, баночки с помадой и пудрой. На одной из тумбочек Алешка увидел в круглой рамке фотографию, чутьем угадал: «Он. Мотькин ухажер». Алешка всмотрелся придирчиво, но молодое лицо было приятным, даже красивым и похожим на кого-то из тех людей, с кем Алешка когда-то виделся. «Наверное, в клубе его встречал», — подумал он.

— Ты кто же теперь, Матренушка? Сказывали в деревне, что по первости сторожихой служила? — спросил Алешка, устраиваясь на скрипучем стуле напротив девушки.

— Я теперь Мария, Алешка. Зови меня Мусой, — смущаясь, сказала Мотька.

— Да ты что?! Кто это тебя перекрестил? — засмеялся Алешка, бросая на Мотьку неодобрительные взгляды.

— Кто перекрестил? Так одному человеку нравится. — И Мотька кинула мимолетный взгляд на фотографию. — И правда, Алешка, уж очень деревенское это имя — Матрена.

— Ну и что же, что деревенское!.. А мы с тобой и в самом деле деревенские… Нет, нет, Матренка, не то ты придумала… Ведь тебе имя отец давал, дядя Васюха. А он не просто отец, а коммунар, за советскую власть полег. — Алешка, как это случалось с ним в минуты крайнего волнения, покраснел, глаза его заблестели, руки беспокойно задвигались, взлетая то к груди, то к волосам.

— Мертвому все равно, Алешка! А потом, темный он был, малограмотный, некультурный, как поп-батюшка сказал, так и стало.

Мотькины рассуждения еще больше задели Алешку. Он высоко чтил и своего отца, и Мотькиного, и всех их сподвижников-коммунаров.

— Как это темный? Ты что, совсем сдурела? Ты подумай-ка, что бормочешь?! Если б дядя Васюха был темный на самом деле, он не пошел бы в революцию за Лениным. Выходит, он почище нас с тобой понимал, какой будет жизнь дальше… Ты, Матренушка, что тут, умом, что ли, приослабла или уж очень в рот своему ухажеру смотришь?

— А ты-то откуда такой речистый стал, Горемыка?! Ведь я доктором скоро буду. Ты думаешь, приятно мне насмешки от своих коллег слушать?! «Матрена? Боже! Вот это имечко! Почему бы вас тогда свеклой или брюквой не назвать?» Это мне один доцент в клинике прямо в глаза влепил…

«Доктором скоро буду», «доцент в клинике»… Таких слов от Мотьки Алешка не ждал. Они так его удивили, что он вмиг прикусил язык. Мотька — и вдруг доктор! Невообразимо…

— Неужели добилась-таки, Матренушка-Марья?! — заглядывая Мотьке в лицо, голосом, в котором уже слышалось восхищение, спросил Алешка.

— Ну, хоть не добилась, а добьюсь. На третьем курсе я медицинского института.

— Вот это сила… Вот здорово… Знал бы дядя Васюха! — воскликнул Алешка, посматривая на Мотьку и испытывая уже некоторую неловкость за резкость своего разговора с ней.

— Ты знаешь, Алешка, я ведь ради этого себя не щадила, ночи напролет занималась. Днем работала, вечером в школу бегала. Даже в комсомол не пошла, чтоб ничто, совершенно ничто не отвлекало меня от образования… и вот… видишь, студентка…

И снова Алешка был поражен: «Даже в комсомол не пошла…» Он встал, глаза его заблестели, задвигались руки.