Компромат на кардинала - Елена Арсеньева

Что?.. Мне показалось, я ослышался! Я хотел думать, что ослышался!

– Моя дорогая синьора Теодолинда, – произнес dottore, и по его голосу можно было понять, что он, хоть и печально, но улыбается, – я всегда полагал вас трезвомыслящей женщиной, и рад, что не ошибся. Чем скорее человек смиряется с несчастьем, тем больше надежды, что он его успешно преодолеет. Вижу, вы уже начали строить некие планы на будущее.

– Будущее! – всхлипнула достопочтенная дуэнья. – Не произносите этого слова в доме, где все – и радость, и надежды, и самая жизнь – принадлежит теперь прошлому. Я буду молиться, чтобы господь смилостивился над моей дорогой девочкой и избавил ее от последствий греха, в который она вверглась лишь по вине своего пламенного сердца. Но если этого не случится, надо будет нам вскоре отправиться в деревню, где нас никто не знает, там дождаться определенного срока, а потом уехать куда-нибудь подальше от Рима, где мы никому не известны. Возможно, мне удастся выдать Антонеллу за неутешную вдову, лишь недавно потерявшую супруга, а несчастного младенца – за сироту.

Итак, это правда… Антонелла и Серджио не устояли перед силой своей любви.

Боже мой… признаюсь в этом теперь, да ты и сам знаешь, поскольку читаешь в сердцах человеческих, словно в открытой книге: был миг, когда я в воображении своем увидел ее в объятиях Серджио, – и, клянусь, ежели б мой несчастный друг не был уже мертв, я пожелал бы его смерти… я смог бы убить его сам, своими руками! Такова страшная, злая сила ревности.

По счастью, через миг тьма отхлынула от глаз и сердца моего, в голове прояснилось, я смог дальше слушать, что говорит Теодолинда.

– Однако синьора Моратти убеждает, что Антонелле следовало бы родить где-нибудь в деревне, но потом надобно ей будет вернуться в Рим, вести прежний образ жизни, ожидая, что Фортуна снова повернется к ней лицом и пошлет доброго человека ей в мужья. Ну а ребенка следует отдать на воспитание добрым людям и регулярно вносить деньги на его пропитание и воспитание. А что вы думаете на сей счет, синьор dottore? Конечно, синьора Моратти – опытная повитуха, я вполне полагаюсь на ее суждения, однако согласится ли Антонелла расстаться с младенцем? Ведь она любила Серджио превыше самого господа бога, оттого и впала в сей несчастный грех.

– Я склонен согласиться с вашей советчицей. Конечно, сейчас эта мысль покажется синьорине чудовищной, в этом нет сомнений, – пробормотал почтенный me-dico. – Однако с течением времени синьорина, несомненно, привыкнет к ней. Ведь это необходимо! Она не сможет оставить дитя у себя, это будет неосторожно, неразумно!

– И не безопасно! – громким шепотом подхватила Теодолинда. – Я боюсь, я смертельно боюсь. Умоляю вас, синьор dottore, смилуйтесь над моей бедной, несчастной девочкой, сохраните случившееся в тайне. Быть может, тогда те, кто угрожает ей, отступятся от нее. Вы знаете, о ком идет речь.

– Клятва Гиппократа налагает на уста мои тяжелую печать, – несколько высокопарно, однако искренне произнес врач. – Вы можете даже не тратить времени на подозрения: от меня никто ничего не узнает. Кроме того, по роду своей деятельности я слишком часто встречался с подобными случаями, я прекрасно понимаю природу человеческих чувств. Право, наше общество и религия склонны порою преувеличивать грехи чужие, оправдывая свои. Повторяю: от меня не исходит ни для вас, ни для синьорины, ни для будущего ребенка никакой опасности. Однако я не могу ручаться за синьору Моратти.

– Я хорошо заплатила ей и пообещала еще больше после рождения ребенка. Она поклялась молчать, – сказала Теодолинда, однако в ее голосе я не услышал большой убежденности.

– Синьора Моратти – добрая католичка, – слегка усмехнулся врач. – В отличие от меня. Я более терпимо отношусь к грехам: вероятно, потому, что именно они – источники всех человеческих болезней, а стало быть, и моего заработка. В конце концов – да простит меня бог! – Пресвятая Дева тоже родила сына не от Иосифа, своего законного мужа.

– Ох, прости нас господь и Святейшая Мадонна! – прошептала Теодолинда, однако теперь я услышал слабую улыбку и в ее голосе.

Впрочем, меня мало интересовало ее настроение. Опасность! Антонелла в опасности! Антонелла и… ее ребенок.

От кого же исходит эта опасность? Ну, тут не могло быть двух мнений: от тех же убийц, которые пролили кровь Серджио. Прочитав его предсмертное послание, я узнал многое, но не все. Предположим, что постыдные подозрения, которые бродили в моей душе, верны. Предположим, что отец Филиппо… это не укладывается в голове, но все-таки – предположим! Такие развлечения вполне в духе той римской древности, которой я некогда безудержно восторгался и блеск который изрядно поблек для меня в связи с последними событиями. Наверное, он не ожидал того взрыва возмущения, которое этот гнусный поступок вызвал у Серджио. Может статься, бедный юноша пригрозил обличить его, однако же перед кем? О боже! После того, что я прочел о святейших забавах, мыслимо ли чаять встретить хоть одного праведника в этом обиталище праведных?! Словом, отец Филиппо чего-то испугался. А если так, не он ли послал убийц к Серджио?

О нет, я до сих пор не могу поверить в это. Не могу! Он был истинным отцом юноше, у него не поднялась бы рука уничтожить такое дивное, совершенное создание. Я еще могу как-то понять – но не оправдать, нет! – жажду плотского обладания совершенной красотой, но жажду ее разрушения, уничтожения… Не верю.

Хорошо, предположим другое. Джироламо Маскерони. Он ненавидел Серджио. Я всегда пребывал в убеждении, что bandito, кулак коего некогда встретился с моим, был не кто иной, как Джироламо. Значит, он еще тогда покушался на моего друга. Они с Серджио питали друг к другу неодолимую неприязнь, которая, как мне кажется, со стороны Джироламо во многом основывалась на обыкновенной ревности. Он завидовал ослепительной красоте Серджио, его всепоглощающему обаянию, таланту, а более всего – тому расположению, которое питал к юноше отец Филиппо. Противно думать об этом, но не было ли тут ревности к сопернику в любви? Я имею в виду ту любовь, которую сам Серджио назвал «скотской мерзостью», теперь у меня не осталось сомнений, что́ именно он подразумевал под этими словами. И когда Джироламо узнал об «измене»…

Иисусе, подумал я тогда, прячась за пыльной портьерой, да не в страшном ли сне происходит сие? Да мыслимо ли всерьез размышлять о таком гнусном кощунстве? А ведь есть люди, которые не просто тешат свое грязное воображение – но тешат похоть, занимаются этим на деле, наслаждаются этим, вовлекают других во грех! От души надеюсь, что им на том свете приуготованы такие мучения и кары, что, когда б они могли после смерти поведать об этом другим содомитам, те предпочли бы сами оскопить себя, только бы не впадать более в сей постыдный, омерзительный грех!

Глава 35

БОТО-ФОГО С ПРОДВИЖЕНИЕМ

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

– У нас была уникальная семья. Редко кто может назвать своих предков чуть дальше деда с бабкой, правда? Прадеды теряются в таком мраке… Сейчас, когда время как на ладони и уже можно не стыдиться своего происхождения, люди еще что-то пытаются раскопать, что-то выяснить о своих корнях, чего раньше не было. Однако у нас в этом смысле все всегда было по-другому. Вот скажи: что люди спасают в первую очередь при пожаре, например?

– Детей. Документы, деньги. Жизнь свою, – пожала плечами Тоня, которую все еще трясло от воспоминаний.

– Конечно. А в наших семьях, у Ромадиных, наверное, случись что, первым делом все – и дети, и взрослые – ринулись бы спасать дневник.

– Дневник? Чей? – угрюмо спросила Тоня.

Настроение испортилось безвозвратно, а хуже всего было то, что Федор на ее рассказ никак вроде бы не отреагировал: только вздохнул напряженно, разомкнул стиснутые руки и начал вдруг рассказывать про свою семью. Может быть, его покоробило Тонино бездушие? Может быть, зря она так откровенничала с ним насчет случившегося в Нанте? История постыдная, и вот вам результат. Но если так… если так, может, нужно забыть все, что он говорил раньше? Она перестала хоть что-то понимать в происходящем.

– Дневник моего предка и, видимо, твоего, Федора Ромадина, написанный в 1779–1780 годах.

– Ничего себе, – слабо усмехнулась Тоня. – Как он только мог сохраниться за двести с лишком лет?

– А он и не сохранился. Я только могу догадываться, что когда-то Федор писал в таком толстом альбоме с золотым обрезом, в кожаной обложке. Судя по некоторым его словам, страницы были испещрены рисунками: Федор был художником. Конечно, дневник не мог сохраниться. Ближайшие потомки Федора Ильича могли видеть его в оригинале, ну а потом, году примерно в 1850-м, в их доме случился пожар, и семейная реликвия изрядно обгорела. С великим трудом один из Ромадиных восстановил текст, переписав его в тетрадь. Но бумага ветшает. И с тех пор дневник еще раза три или четыре переписывали. Тот, что хранится теперь у меня, это копия 1916 года. Очень красивая такая книжечка в коленкоровом переплете, страницы желтые, фиолетовые чернила выцвели до того, что стали серыми… Конечно, я сделал свою копию, и не одну. У меня вообще порой возникает такая странная потребность: переписывать дневник Федора.