У бирешей - Хоффер Клаус

«Так значит, это дополнение, — не глядя на меня, продолжал однорукий свои объяснения, — это дополнение, или, лучше сказать, этот текст, имеет два заглавия. Они начертаны рядом, на одном уровне, на одной строке, без знаков препинания и разделены только большим пробелом. Они звучат: “Но что если” и “Как всегда”. Первый заголовок совпадает с вводными формулами, повторяющимися в каждом предложении, то есть эти слова вряд ли можно считать настоящим заглавием; и то же самое касается второго заголовка. “Как всегда” — древнейшее из известных нам обозначений бирешей, причем обозначение оскорбительное».

Он снова умолк и задумался. «Отсюда можно сделать вывод, — произнес он затем со значительным видом, — что в названных двух формулах сведено воедино все, о чем мы вообще в состоянии спросить. Ведь, как дают понять слова “Но что если”, все прежние ответы уже приняты к сведению, их содержание подытожено и резюмировано в новой формуле: “Но что если”. В свою очередь, почти автоматическое речение “Как всегда” делает очевидным, что и этот вопрос, как всякий другой в том же роде, поставлен неверно и что тот или иной полученный ответ побуждает спрашивающего еще раз продумать свой вопрос, а затем сформулировать его по-новому. Стоп!»

Литфас потер ладонью лицо и кожу на голове. Он выглядел вконец вымотанным.

«Если верить этому тексту, — устало продолжал он, — наша задача заключается в том, чтобы выяснить, каким был порядок вещей прежде — до появления бирешей и до того, как они взялись за свое дело. Тяжелая, прямо-таки неразрешимая задача, — произнес он усталым голосом. — Ведь мир приходит в упадок очень медленно, так что при непрерывном наблюдении этот процесс не сможет различить даже самое зоркое око, — однако в целом отрицать упадок, конечно, невозможно и никто в нем по-настоящему не сомневается. Ибо даже последнему глупцу ясно одно: так, как оно есть сейчас, не могло быть всегда. Такого просто не вынесло бы человечество! Упадок, стало быть, имеет место, и мир действительно оскудевает», — сказал он. Однако слова его прозвучали так, что казалось: он боязливо спрашивает кого-то, — и совершенно не верилось, что он излагает последние и решительные выводы из своих размышлений.

«Пусть мы и не можем доказать совершающийся упадок, как желал бы того Инга, однако мы его чувствуем. Мы фиксируем небольшие изменения в реестре существующего! — подчеркнул он и, словно желая придать своим словам как можно больше веса, постучал рукой со скрюченными когтями по доске прилавка. — Возникает ощущение, будто у нас в животах имеется шестой, еще не открытый орган чувств, который постоянно сообщает нам о таких изменениях. Вот здесь, — сказал он, указывая — как делал уже раньше — пальцем немного выше пупка, который выделялся как круглая, неглубокая впадина под тканью ночной рубашки. — Печать Иова! Как говорят, “обезьяны думают животом”, и эта мысль справедлива». Однорукий, казалось, вновь сбросил с себя усталость; он опять взбудораженно принялся расхаживать туда-сюда по другую сторону прилавка.

«Послушай! — обратился он ко мне. — Однажды я сидел в трактире в Андау за кружкой пива. Это было воскресным вечером в один необычайно сухой год, и от зноя земля потрескивала, будто по ней пробегали миллионы маленьких язычков пламени. За стол рядом с моим сел незнакомец, который сразу привлек мое внимание тем, что на голове у него, несмотря на жару, была серая фетровая шляпа, а на руках — кожаные перчатки. Когда он снял шляпу, под ней оказались огненно-рыжие волосы, прекраснейшие волосы, какие мне только доводилось видеть. Мы разговорились, и он, все время поигрывая шляпой, лежавшей перед ним на столе, словно то была подставка для пива, рассказал мне, что долгое время жил в Африке, но вынужден был покинуть те края, потому что дом, где он жил, каждое лето заполоняли полчища муравьев (видимо, дом стоял на их тропе), и они сжирали все подчистую. Вместе с женой, которая не могла выносить такую обстановку, он каждый раз вынужден был на три дня и три ночи перебираться в запасное убежище в джунглях, а потом напасть столь же внезапно кончалась. Немилосердная регулярность, с которою повторялось это событие (его всегда можно было предсказать заранее, с точностью до дня), как раз и была всего ужаснее для его жены — при том, что в ситуациях непредсказуемых она всегда умела найти выход из положения. Но это ежегодное, казалось бы, рутинное нашествие муравьев разрушило ее внутренне, изменило до глубины души.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Прошло два года (рассказывал тот человек) с тех пор, как он вернулся на родину, однако прошлым летом с ним произошло нечто еще более ужасное, чем та история с муравьями, а потому он всерьез подумывает, не лучше ли ему расстаться с женой, так как ему кажется, что именно он приносит ей несчастье. Однажды вечером они с женой через окно своего дома разговаривали с соседкой, стоявшей внизу в маленьком палисаднике. Он рассказывал ей об Африке и муравьях. Уже почти стемнело, и он, во время своего рассказа, вдруг ощутил непонятное беспокойство. Человек отчаянно пытался его побороть, повествуя своей слушательнице о все новых и новых удивительных приключениях в той части света. “Еще ни разу в жизни у меня не получалось так рассказывать, — воскликнул он, — повествовал однорукий. — При этом меня все время не покидало чувство, будто кто-то несильно, но настойчиво постукивает меня пальцем по затылку. Наконец я не выдержал. А нужно было бы выдержать! Потому что если выдержишь, то все пройдет стороной!” — опять воскликнул он. Так или иначе, он обернулся — и убедился, что странное постукивание не было обманом чувств. Пусть оно звучало тихо и отдаленно, как шум падающих капель, которые в соседнем помещении ударяются о что-то мягкое, — но, когда он включил свет, он обнаружил, что с потолка комнаты, подобно тонким, вьющимся волосам, свисают тысячи тонких червей, длиной с палец, — живой колышущийся газон вверх ногами, из которого с размеренными промежутками отделялся один кусочек за другим и тихо, с легким шлепком, падал на пол. Он, дескать, притягивает к себе подобную нечисть, кричал незнакомец», — так рассказывал Литфас, хотя слова незнакомца его явно уже не интересовали, а внимание его было приковано к тому, что не имело прямого касательства к повествуемой истории.

«В продолжение рассказа, пока он говорил об этих своих червяках, не переставая вертеть на столе свою шляпу, — восклицал однорукий, — я вдруг заметил: его длинные, вьющиеся рыжие волосы сами собой колыхались туда-сюда, совсем как заросли травы, — и всякий раз, когда он издавал стон и откидывал голову назад, казалось, будто над его волосами вспыхивает огонь и облизывает небо у него за спиной — пока наконец весь горизонт не заполыхал одним огромным пожаром. И вообрази себе: на другой день я узнал, что Америка накануне объявила очередную войну».

Откинувшись назад, он просунул левую руку под свою правую культю. «Рассказывая обо всем этом, я не хочу утверждать, будто способен предвидеть будущее, — сказал он, склонившись вперед. — Будущее не имеет значения. Заглянуть в него — всего лишь арифметическая задача, которая когда-нибудь, пожалуй, будет разрешена. Меня интересует исключительно настоящее и прошлое — то быстрое, едва заметное движение, каким каждое мгновение настоящего, едва успев наступить, возвращается в прошедшее, но все-таки оставляет свои следы здесь, в настоящем. О, это движение во времени! — снова воскликнул однорукий. — След червя, который ползет где-то там, по другую сторону, однако след его остается здесь, — он опять постучал указательным пальцем по животу. — Световой отпечаток лампочки, мерцающий здесь на стене, когда я вновь открываю глаза. Знание о том, что происходит сейчас — однако не здесь, а где-то там!» — он кивнул в сторону входной двери, в сгустившийся за ней мрак.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

«“Все, что существенно для нашей жизни, совершается во время нашего отсутствия”, — сказал я… сказано в Книгах! — поправил он сам себя. — И это хорошо. Само по себе событие, мошка мгновения (как мы выражаемся), не имеет ни малейшего значения. Оно не хорошо и не плохо, потому что в нем, как говорится, все силы жизни выпущены на волю и не несут на себе вины. То, что по-настоящему любопытно, — это мокрый, тянущийся след из крови и слизи, который остается, когда останки самой мошки давно сметены со стола».