Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины - Оноре де Бальзак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
При словах: «Умереть на мостовой» — она резким движением встала, сказав:
— Умереть на мостовой?.. Нет, лучше уж Сена…
— Сена?.. А мсье Люсьен?.. — сказала Европа.
Одно это слово принудило Эстер опять опуститься в кресло, и она застыла в этой позе, не отрывая взгляда от розетки на ковре, словно на ней сосредоточились все ее мысли. Нусинген, придя в четыре часа, застал своего ангела погруженным в тот океан размышлений и раздумий, по которому носятся женские души, покамест не найдут решения, непостижимого для того, кто не пускался в плавание вместе с ними.
— Не надо хмурить ваш чело… мой красафиц… — сказал барон, усаживаясь подле нее. — Ви не будет иметь больше тольги… Я дам знать Эшени, и ровно через месяц ви покинете этот квартир, чтоби взойти в маленки тфорец… О! Прелестни рука!.. Позфоляйте атин поцалуй… — (Эстер позволила взять свою руку, как собака дает лапу.) — Ах! Ви дали мне свой рука… но не сердец, что я люблю…
Это было сказано так искренне, что несчастная Эстер перевела глаза на старика, и взор ее, исполненный жалости, едва не свел его с ума. Любящие, подобно мученикам, чувствуют себя братьями по страданиям! В мире лишь родственные страдания поистине поймут друг друга.
— Бедный, — сказала она, — он любит!
Услышав эти слова, ошибочно им понятые, барон побледнел, кровь закипела у него в жилах, на него повеяло воздухом рая. В его возрасте миллионеры платят за подобные ощущения столько золота, сколько того женщина пожелает.
— Я люблю вас, как любят свой дочь… — сказал он. — И я чувствуй сдесь, — продолжал он, приложив руку к сердцу, — что не мог би видеть вас нешастлив.
— Если бы вы согласились быть только отцом, как бы я вас любила! Я никогда не покинула бы вас, и вы увидели бы, что я не плохая женщина, не продажная, не корыстная, какой кажусь вам сейчас.
— Ви делаль маленки глупость, — продолжал барон, — как всякий красифи женщин, вот и все! Не будем говорить больше на этот тема. Наш дело заработать теньги для вас… Будьте сшаслив; я зогласен бить ваш отец в течение нескольких тней, потому понимаю, что нужно привыкнуть к мой бедни фигур.
— Верно!.. — вскричала она.
Вскочив с кресла, она прыгнула на колени к Нусингену и прижалась к нему, обвив руками его шею.
— Феро, — отвечал он, пытаясь изобразить на своем лице улыбку.
Она поцеловала его в лоб, она поверила в невозможную сделку, которая позволит ей остаться чистой и видеть Люсьена… Она так ласкалась к банкиру, что напомнила прежнюю Торпиль. Она обворожила старика, обещавшего питать к ней только отцовские чувства целых сорок дней. Эти сорок дней были нужны для покупки и устройства дома на улице Сен-Жорж. Но, выйдя на улицу, на обратном пути к дому барон мысленно говорил себе: «Я простофиля!»
И точно, если вблизи Эстер он становился младенцем, то вдали от нее он опять влезал в свою волчью шкуру, подобно Игроку, который снова влюбляется в Анжелику, как только остается без гроша в кармане.
«Полмиллиона бросить и не знать, какая у нее ножка! Это уже чересчур глупо, но, к счастью, никому об этом не известно», — думал он двадцать дней спустя. И принимал гордое решение покончить с женщиной, за которую заплатил так дорого; потом, когда он оказывался подле Эстер, все время, которое он мог ей отдать, он тратил на то, чтобы искупить собственную грубость при их первой встрече. На исходе месяца он ей сказал: «Я не могу быть фечни отец».
В конце декабря 1829 года, накануне переезда Эстер в особняк на улице Сен-Жорж, барон попросил дю Тийе свести туда Флорину, чтобы наконец решить, все ли там находится в соответствии с богатством Нусингена и нашли ли слова маленки тфорец свое подтверждение в искусстве художников, которым было поручено сделать эту клетку достойной птички. Все изощрения роскоши, появившиеся накануне революции 1830 года, были представлены тут, превращая этот дом в образец хорошего вкуса. Архитектор Грендо видел в нем совершенное творение своего декоративного мастерства. Лестница и стены под мрамор, ткань, строгость позолоты, мельчайшие подробности, как и общее впечатление, затмевали все, что век Людовика XV оставил в этом стиле в наследство Парижу.
— Вот моя мечта: такой дом и добродетель! — сказала Флорина, улыбаясь. — И ради кого ты входишь в такие расходы? — спросила она Нусингена. — Не дева ли это, сошедшая с небес?
— Нет, женщин, котори опять туда фознесется, — отвечал барон.
— Вот тебе случай изобразить из себя Юпитера, — сказала актриса. — И когда мы ее узрим?
— О! В тот день, когда будут праздновать новоселье, — вскричал дю Тийе.
— Не ранше… — сказал барон.
— Надобно порядком подчиститься, прифрантиться, навести на себя красоту, — продолжала Флорина. — О! Женщины дадут жару своим портнихам и парикмахерам по случаю этого вечера!.. Но когда же?
— Я не хозяйн.
— Вот так женщина!.. — воскликнула Флорина. — О, как я хочу ее увидеть!..
— И я тоше, — простодушно заметил барон.
— Подумать только! Дом, женщина, мебель — все будет новое!
— Даже банкир, — сказал дю Тийе, — ибо, на мой взгляд, наш друг помолодел.
— Ему и надо вернуть свои двадцать лет, хотя бы на краткий миг, — сказала Флорина.
В первые дни 1830 года весь парижский большой свет говорил о страсти Нусингена и о необузданной роскоши его дома. Бедный барон, выставленный на посмешище, взбешенный, и не без оснований, принял однажды решение, в котором расчетливая воля финансиста шла навстречу бешеной страсти, терзавшей его сердце. Он хотел, празднуя новоселье, отпраздновать и награду, которую он, сбросив тогу благородного отца, вкусит наконец после стольких жертв. Неизменно отступая перед сопротивлением Торпиль, он вздумал вести переговоры о своих брачных делах путем переписки, чтобы получить от нее письменное обязательство. Банкиры доверяют только векселям. Итак, в один из первых дней нового года, встав пораньше, биржевой хищник заперся в кабинете и сочинил следующее письмо на хорошем французском языке, ибо если он произносил дурно, то писал отлично.
«Милая Эстер, цветок моей души и единственное
