Кровать с золотой ножкой - Зигмунд Скуинь

Первый налет на Ригу немецких бомбардировщиков до основания развеял мечтательно-романтическое мироощущение Марты. На ее глазах извозчичья лошадь стала безногой, девушке оторвало руку, а какого-то подростка размазало по стене. Больше всего Марту потрясла неотвратимость внезапно свалившегося зла. Средь бела дня четким строем, тройками прилетали самолеты убивать и разрушать. Неужели их невозможно отогнать? Она хорошо видела, как самолеты возникали вдалеке, с каким хладнокровием снижались, выбирая цель. От оглушающих раскатов бомбежки она в буквальном смысле впадала в столбняк. Ничего подобного испытывать ей не приходилось. Даже потом, на фронте, когда война вроде бы стала привычной, у Марты душа уходила в пятки от сотрясавшего барабанные перепонки грохота, рвались ли гранаты, строчили автоматы или землю перепахивали артиллерийские снаряды.

Из Риги они выехали на автобусе, прежде совершавшем рейсы от центра в Шмерли; возможно, потому возникло ощущение, будто она едет в пригород, чтобы к вечеру, самое позднее завтра, вернуться домой. Марта с собой прихватила портфель, в нем лежали плащ, два бифштекса в пергаментной бумаге и документы: бухгалтерские отчеты, выплатные ведомости, учебная программа и приказы. Ей казалось, этот внезапно свалившийся кошмар, уму непостижимая охота за человеческими жизнями — не более чем короткая, хотя и жуткая интермедия и что она столь же внезапно, как началась, закончится, вернув жизни и здравый смысл, и прежний размеренный ход. Но душераздирающая интермедия продолжалась, и под напором новых обстоятельств немыслимым образом преобразилась и Марта.

Когда автобус в который уже раз попадал под обстрел с земли или воздуха, она почти автоматически выполняла все, что выкрикивал привыкший командовать мужской голос. Близость смерти, отчего она совсем недавно впадала в столбняк, стала неизбежным, будничным фоном. Чуть ли не в каждой перестрелке их небольшая группа кого-то теряла; пятилетний мальчик, за время поездки ставший круглым сиротой, умер на руках у Марты, с хрипом втягивая воздух навылет простреленной шеей.

Автобус, железнодорожный эшелон, пароход — смерть повсюду следовала по пятам, с той лишь разницей, что в нараставшей жаре трупы не коченели, а разбухали, источая сладковатый смрад. Когда пароход прибыл в пункт назначения, вспомнилась в какой-то миг ее собственная тень, та Марта, что месяц назад села в рейсовый автобус с табличкой Рига — Шмерли. И сердце сжалось в груди не от слезливой жалости, даже не от грусти по утраченному. Потрясло, что с момента отъезда прошел всего месяц. Один-единственный месяц! В правой руке она несла санитарную сумку, в левой ведро с хлоркой. За плечами солдатский вещмешок; портфель ей удалось поменять на пару белья и потертое одеяло. Плащ оценили не слишком высоко, за него Марта получила буханку хлеба, пяток яиц и кулек помидоров.

Теперь, когда ужасы войны были в отдаленье, когда разруха и смерть остались как бы на другом берегу, Марта напряженно прислушивалась к доходившим временами с фронта голосам, пытаясь хоть что-то разузнать о Харии. Но вести о нем были скудные. В первые дни войны вступил в истребительный батальон. Потом его никто не видел.

В южном городе их рижская группа разлетелась в разных направлениях. Марта осталась вдвоем с Ольгой Кузнецовой, той самой Ольгой из Лудзы, с которой когда-то ездила в Москву. Ломаная речь Марты, ее акцент вызвали подозрения, да и документы казались сомнительными, не раз ее принимали за подосланную диверсантку. И лишь вмешательство Ольги спасало от более серьезных неприятностей. Жизнь была неимоверно трудной и предельно простой. Возможно, потому что вопросы, в последнюю пору мирной жизни державшие ее на взводе, будоражившие чувства и занимавшие ум, теперь сводились к элементарным истинам, не требовавшим даже объяснений. Они здесь находились потому, что в Латвию вторглись немцы. Чтобы вернуться туда, нужно разгромить оккупантов. Единственный путь, единственная возможность. И о жизни, полной лишений, ломать голову не приходилось; бедность, нужда, разруха, горе, все самое худшее, злое объяснялось одним словом: война.

В первую фронтовую зиму после знойного беженского лета она больше всего страдала от лютого холода. Женщин мобилизация не коснулась, но какой-то внутренний голос, должно быть голос Вэягалов, позвал ее к землякам. Войдя в состав Латышской стрелковой дивизии, Марта считала, что она тем самым на шаг приблизилась к дому. А это — как нередко при подобных обстоятельствах случалось с Вэягалами — высвободило энергию, для которой уже никакое задание не казалось трудным. Действительность с ее действительными возможностями и взаимосвязями попросту перестала существовать. Нужно было сделать то, что следовало делать, добиться того, чего следовало добиваться. Нужно было поскорее выйти на исходный рубеж, а затем ломиться вперед, не обращая внимания на страх и страдания.

Марте вспомнилось, как они, молоденькие санитарки, жгуче-студеной, звездной ночью сошли с поезда; дальше к переднему краю пришлось идти пешком. Снег под валенками сердито поскрипывал. На них была обычная солдатская одежда — ватные штаны, телогрейки, шинели, волосы острижены совсем коротко, ушанки завязаны на подбородке. К рассвету растянувшаяся колонна застряла в еловом, подлеске неподалеку от зенитной батареи. Подходили зенитчики, спрашивали табаку, в обмен предлагая хлеб и сахар. Она и еще несколько девушек попросились отойти. Они были стеснительны, но и боялись отбиться от своих. Один артиллерист ненароком наткнулся на присевших за елочками девушек. Некоторое время как вкопанный стоял с отвисшей челюстью.

— Бог ты мой, да это ж бабы!

Летом, на второй год войны, в расположение части, которой был придан медсанбат, приехал командир партизанского соединения. Он подбирал людей для работы в Латвии. Фронтовые будни в перерывах между боями в общем-то мало чем отличались от жизни в тылу — и тут любили и ссорились, и тут распускали всякие слухи, травили анекдоты. Командир партизан был человек бывалый, не раз пересекавший линию фронта, его похождения послужили благодатным материалом как для драматических, так и комических повествований.

Действия партизан, ни умом, ни сердцем не постижимые, — уж какие в Латвии леса! — вызывали всеобщее удивление и восхищение. А потому отобранным кандидатам завидовали, хотя все знали о трудностях, им уготованных. Завидовали еще и потому, что они сразу отправятся в Латвию.

Марта была немало удивлена, когда партизанский командир выразил желание с ней побеседовать. Они бродили по изувеченному немецкой дальнобойной артиллерией березняку за большой хирургической палаткой и говорили о всяких пустяках: о рижских липах и молочном шоколаде «Лайма», о том, как лучше сушить одежду и как на кленовых листьях в деревенскую печь запускают хлеба. Командир был в солдатских брюках, офицерских сапогах и расшитой холщовой рубахе с расстегнутым до второй пуговицы воротом. Внешность совершенно невоенная, к тому же у него из груди вырывались какие-то хрипы, а в уголках обветренных губ постоянно таилась чуть насмешливая улыбка.

— Ну так что, договорились? — ни с того ни с сего вдруг спросил он. — Перебираемся поближе к дому?

Марта притуманенным от волнения взором уставилась в землю, а он, спокойно растягивая слова, продолжал:

— Партизанской санитарке положено быть крепкого сложения. Много на себе таскать приходится. Переходы, бесконечные переходы, на том все и держится. Целый госпиталь на плечах, да еще и всякие другие штуковины. Ну так что, по рукам?

— Думаете, справлюсь? — раскрасневшаяся Марта подняла глаза, хотя у самой сомнений уже не было. — Я ведь боязливая.

— Это, дочка, в порядке вещей. У живого человека страх в крови сидит.

— Здесь, на фронте, куда ни шло, знаешь, где немцы, где свои. А когда опасность со всех сторон подкатывает…

— Никакой разницы! — Командир прихлопнул у нее на лбу комара. — Никто не ведает, где смерть ему встречу назначила, а потому здесь она, быть может, ближе, чем там, куда отправишься.

Группу из восьми человек для переброски за линию фронта готовили в окрестностях небольшого аэродрома, где лишь изредка появлялись «юнкерсы» и «штукасы», а в остальном покойный, тихий прифронтовой рай. Командир в подготовке участия не принимал, он к тому времени уже вернулся в Латвию.

Та роковая ночь выдалась ясной — полная луна и густые тени. Деревья, уже скинувшие листья, стояли, налившись зловещей чернотой. В детстве такими ночами Марта не могла подолгу уснуть, все ждала во дворе «Вэягалов», не прилетят ли с моря лебеди. Двухмоторный «дуглас» в воздух поднялся с таким расчетом, чтобы линию фронта пересечь под утро, когда наблюдателей в сон начинает клонить. Волнение и внутреннее напряжение Марта в основном гасила пристальным вниманием, следя за всем, что проплывает внизу. Линию фронта миновали благополучно. Справа по борту полыхали ракеты, частили очереди трассирующих пуль, но к ним это не имело никакого отношения. Потом штурман крикнул, что под крылом уже Латвия, и среди темных лоскутьев лесов и седых прямоугольников полей они увидели серебристо-пепельную плошку озера, чуть светящуюся в ночи подобно святочному оловянному литью на черной сковородке. Самолет снижался, глаза каждого искали тремя кострами отмеченную обетованную землю. В обе стороны разом распахнулись двери. Взвыли сквозняки, обдав лицо и душу леденящим ветром. Сумятицу мыслей пресекло судорожное падение в бездну инстинктов, — еще привязанная шнурком к самолету, она уже летела вниз, смутно понимая происходящее.