Красный снег - Александр Пензенский

части на мостовые. Дождь вымывал выгребные ямы и превращал отцветшие клумбы в топкие проплешины. Дождь смывал с афишных тумб театральные анонсы и объявления кудесниц-модисток, сутулил прохожих, поднимавших воротники пальто, и безжалостно кривил козырьки картузов. Дождь утопил всю станцию Дно с ее мануфактурными лавками с заколоченными витринами, пустыми чайными, линялыми жестяными вывесками и революционными транспарантами, из кумачовых сделавшимися за три дождливых дня почти черными. Дождь смывал старую Россию и уносил ее мутными потоками куда-то под гору, в поля.

Во вторую субботу ноября странного семнадцатого года на залитый дождем станционный перрон из желтого вагона второго класса сошел необычный пассажир: одет в легкую тужурку, ни тюков, ни свертков, ни даже чемоданишка, перетянутого бечевой, – только «сидор» на плече да картуз в руке. Посмотрев безразлично на прохудившееся небо, теперь уже бывший пассажир длинно сплюнул, показав отсутствие верхнего зуба, натянул на лохматую, с сильной проседью, голову свой картузишко, поднял воротник и уверенно зашагал к вокзалу.

Небольшое здание было битком набито людьми, мешками, корзинами – в углу даже блеяла грязно-белая коза. Щербатый приезжий коротко осмотрел этот Вавилон и начал пробираться к противоположной стене, к выходу в город, осторожно перешагивая через спящих прямо на полу людей. Революционные вихри многих подняли с насиженных мест, и вот теперь теснились эти перелетные судьбы на нетопленых вокзалах бывшей уже империи в ожидании случайного, но того самого счастливого поезда, который непременно доставит их к лучшей жизни.

Выбравшись на вокзальную площадь, пассажир ловко свернул самокрутку, одолжился огоньком у курящего рядом солдатика, выпустил дым и, прищурившись, завертел пегой головой, будто выискивая кого-то. Но, видно, не обнаружив того, что искал, опять расстроенно цыкнул через прореху в челюсти, последний раз затянулся, развязал узел «сидора», вытащил оттуда немецкий прорезиненный плащ, надел, накинул капюшон и решительно шагнул в дождь.

Перепрыгивая через лужи, пересек неширокую площадь, снова осмотрелся. Хмыкнул на валяющуюся прямо на мостовой вывеску «Книги», с сожалением покачал головой на забитое серыми досками окно чайной. Но у галантерейной лавки мокла запряженная в телегу лошадь, время от времени тряся гривой, а сама лавка была открыта. Приезжий, стараясь держаться поближе к фасадам, добежал до распахнутой двери, сунулся внутрь.

– Чья кобыла, граждане хорошие? Не подрядится хозяин странника до Поповщины доставить?

От прилавка донеслось:

– Так коли странник, так ногами положено землю мерить, так, стало быть.

«Странник» переменился в лице, медленно стащил картуз, не сводя глаз с черной спины покупателя.

– Брат Илья… Живой!

Человек в лавке медленно обернулся, прищурился против света, собрал в кулак жиденькую бороденку – и тоже ахнул.

– Николаша! Царица небесная!

– Батюшка, – недовольно проворчал лавочник, – ты с покупками прежде определился бы, а уж потом извозом занялся. Учти, «керенки» брать не стану.

Но монашек только махнул рукой, медленно подошел к выходу, вглядываясь в стоящего у порога мужчину.

– Постарел… Сколько ж лет-то, а? Пять? Аль шесть?

– Пять. Ты тоже не помолодел.

– Куда там. Аль ослобонили?

Николай кивнул:

– Новая власть выпустила. Вчистую.

– Зуб-то где?

– На пересылке потерял. Ничего, золотой поставлю.

– Один ты?

– Один, – угрюмо кивнул Николай.

– Надолго в Поповщину?

– Жизнь покажет.

Илья перекрестил Николая.

– Ну, поехали.

Поначалу ехали молча. Да и не особо-то поговоришь через резиновый плащ да брезентовый балахон. Но за станцией дождь как будто подустал, разленился, перешел сперва на легкую рысь, а в лесу и вовсе бросил поливать елки. Николай откинул капюшон, глубоко вдохнул запах прелой листвы.

– Грибов полно, должно?

Илья кивнул.

– Есть помалу. Ежели допрежь тебя не собрали. Война – она ж не сеет, не жнет. Что взошло, то и собрали. Раньше груздями токмо водку закусывали, а нынче за радость хоть мухомор в рот положить, так, стало быть.

Опять помолчали.

Лес, отряхнувшись от дождя, понемногу оживал: заухал где-то невидимый филин, перелетела через дорогу какая-то пестрая невеличка. На мохнатую сосновую лапу уселась было кукушка, выкрикнула разочек «ку-ку», но чего-то испугалась, снялась, не досчитав чьи-то года, и, хлопая серыми крыльями, скрылась в чаще.

Николай закурил. Илья тоже скинул свой брезентовый куколь, повернулся к нему.

– Как жилось-то, Николаш?

Боровнин затянулся, закашлялся, застучал себя в грудь, выдавил:

– Лучше всех. Не каторга, а рай небесный. У вас тут как?

– Как у всех – из кулька в рогожку. А Стеша что ж? Слыхал, что вроде за тобой собиралась.

– Собиралась. Там и лежит. Чахотка.

Илья перекрестился, забормотал что-то. А потом резко натянул вожжи, заорал:

– Тпру, окаянная! – Слез с телеги, обернулся к Николаю. – Вылазь!

Боровнин удивленно сдвинул картуз на затылок.

– Ты чего, Илюха?

– Вылазь, говорю! – Дьячок топнул сапогом прямо в чавкающую колею. – Вертайся! А то давай я тебя обратно доставлю. Не повезу тебя в деревню! Так, стало быть!

– Брат Илья…

Но дьяк замахал на него руками, затараторил:

– Я-то тебе брат, мне Господь так велит – прощать да зла не держать. А об других ты подумал? Аль они тоже тебе братья? Ты как жить-то в материном доме собираешься? Колька! Ведь сожгут тебя! Подопрут дверь да подпустят петуха красного! А то и вовсе на вилы подымут! Себя не жалко – так их пожалей! Не искушай людей слабых, не черни им души грехом! Слазь с телеги, ирод!

Но Николай сильнее вжался в дощатый борт, обхватил себя за локти, упрямо сжал губы. И Илья вдруг обмяк, ссутулился. Как будто весь воздух вышел из него со сказанным.

– Не вернешься?

– Вернулся я. Хватит. Хоть и убьют. Нет мочи больше.

Он спрыгнул на дорогу, начал дрожащими пальцами крутить цигарку, просыпая махорку в грязь. Наконец справился, закурил, заговорил между мелкими затяжками:

– Каждую ночь ведь… Каждую… Всех вижу… Устина, суку, надо было бы тогда еще придушить… Да Осип Матвеич не дал… Кабы не остановил тогда, за одного его отстрадал бы… Душа бы перенесла… И людей бы не страшился… Поняли бы… А теперь… Глаза закрывать боюсь… Все пять лет… Только чуть усну – вот они, стоят… Дашка с дитями… Мальцов уж и лиц не помню, только головы белобрысые… Словно поле с одуванчиками… И она с ее глазищами телячьими… Стоят, молчат… И будто ждут чего… Чего ждать-то?.. Ох, кабы все возвернуть!.. А как Стеша померла, так и вовсе… Ох, Илюха!..

Он докурил самокрутку, сплюнул в грязь.

– Я как Алешку тогда увидал, там, на снегу красном, недвижимого, так будто кто обухом по башке шибанул. Пелена перед глазами. Как во сне все. Вот с тех пор все ночи этот сон. А если мертвые меня не прощают, то как у живых прощенья просить? Пусть жгут. Никуда не побегу