Последняя песнь Акелы-3 - Сергей Бузинин

— Человекам пристали кротость, всепрощение и доброта бесконечная, — проповедник, дойдя до угла площади, кинул косой взгляд на Алексея и Полю, четко, словно вымуштрованный солдатик, развернулся через плечо и пошагал к противоположному краю. — Потому как добро, порожденное добром, наполняет мир радостью и светом, а зло, бесплодно аки пустошь каменная…

— Голодное брюхо к учению глухо, — переведя фразу на английский, Пелевин вклинился в поток речи. — И вообще голод — он скотинит и зверит человека, факт. Нам бы перекусить чего, утолить животный голод, так сказать. А опосля, — траппер, решительно выставив ладонь вперед, пресек спич возмущенно вскинувшегося проповедника и довершил фразу, — и про духовный голод можно будет перемолвиться. Наскоро.

Дон Педро, размышляя о чем-то про себя, недовольно пожевал губами, еле слышным шепотом отдал неграм какие-то распоряжения и, не переставая бурчать о необходимости добра, взмахом руки позвал путешественников за собой.

— То ли блаженный, то ли блажной, — Алексей прицеливающимся взглядом мазнул по спине Дона Педро и, аккуратно сдвинув предохранитель винтовки, зашагал следом.

Белый моралист с вкрадчивыми речами понравился ему куда меньше, чем чернокожие с копьями. Не то слово — не понравился! Вызвал откровенно брезгливое неприятие. Вроде, голос пуховый, взгляд медовый, речи и улыбка слащавые, а поди ж ты: глядишь на человека, а видишь копошение змеиной свадьбы. И не то чтобы страшно это — противно. Самое паршивое — проповедник насквозь непонятен как личность, а где и как добыть информацию о нем — неизвестно. Оставалась слабая надежда сделать какие-никакие выводы о сущности велеречивого хозяина по убранству его жилища и по тому, как обставлена будет трапеза. Если вообще будет. А заодно станет ясно, кто они тут, невольные гости или все ж таки пленники. Да и есть хотелось — отчаянно.

Путь до жилища главы общины оказался недолгим. Обогнув пару каменных хижин, Дон Педро ловко сиганул через невысокий каменный заборчик и проворно затопотился к живописным развалинам возле самого подножия башнепирамиды. При ближайшем рассмотрении оказалось, что развалины приведены в жилой вид: прорехи в стенах снаружи заделаны осколками каменных плит, а изнутри завешены циновками и гобеленами, стрехи крыши восстановлены и покрыты пальмовыми листьями, в окна вставлен бычий пузырь, а в паре проемов даже имеются грязные стекла. Правда, внутреннее убранство если чем-то и могло потрясти, так разве что отсутствием разнообразия. Пара узких скамеек из плохо оструганных досок, по-видимому, посадочные места для гостей, ветхое кресло-качалка, предмет невыносимой гордости хозяина и зависти иных жителей общины. Помимо сидений в хижине присутствовали колченогий, ровесник кресла, стол, плетеный короб и широченная, водруженная на пару чурбаков, доска. Последнюю правильнее было бы именовать кроватью, потому как она была застелена относительно чистым лоскутным покрывальцем. А прямо напротив кресла, к стене, на уровне глаз, был накрепко пришпилен фотографический портрет, с которого, воинственно топорща густую, как лесная чаща, бородищу и хмуря мохнатые брови, задумчиво взирал немолодой крестьянин в косоворотке. Признав в мужике графа Толстого, Алексей от неожиданности попятился. Уперевшись спиной в стену, траппер чертыхнулся и, раздраженно подергивая щекой, сплюнул. Еще во время обитания в Екатеринбурге, изображения Льва Николаича он неоднократно видел в журналах. Читая о малопонятных чудачествах и выходках титулованного, Пелевин немало удивлялся и даже, помнится, решил для себя, что все писатели, как и прочие премудрые бездельники, слегка того. Не в себе, одним словом. А уж столкнуться нос к носу пусть не с ним самим, а с его изображением, и не где-нибудь, а в диких африках, вовсе не ожидал. Полина скользнула по портрету равнодушным взглядом. Не узнала.

Одновременно с появлением хозяина и гостей в доме началась деловитая суета: две негритянки в пестрых бумазейных платьях, под ворчливым присмотром третьей, застелили стол потрепанной льняной скатеркой, придавив ее края массивными бронзовыми канделябрами с самодельными свечами. Вроде бы старинными, и вроде бы местной работы. Судя по шипящему треску сгорающих фитилей и приторно-пыльному амбре плавящегося воска, и подсвечники, и свечи изготавливали практически одновременно. Закончив декорировать стол и повинуясь молчаливому жесту Дона Педро, прислуга испуганной мышиной стайкой покинула «гостевую» залу. Минут через пять минут женщины вернулись и споро заставили стол глиняными чашками и плошками.

Пелевин обвел скептическим взглядом угощение, состоящее из фруктов и прочей зелени и вожделеюще склонился над громоздким кувшином, возвышающимся посреди стола. Обнаружив, что в полугалонной емкости плещется мутное и приторное даже на вид пойло, Алексей огорошено покачал головой.

— А что у нас насчет винца, а, хозяин? — траппер с видом завзятого выпивохи, выразительно щелкнул себя по горлу. — Ежли винища нет, так некоторые еще и виски с бурбонами пьют, или там бренди разные потребляют…

— Послушники нашей обители, — Дон Педро окинул Пелевина цепким взглядом и продолжил вещать с занудностью школьного ментора, — образ жизни ведут смиренный, от излишеств и страстей далекий.

Закончив недолгую речь проповедник, словно советуясь или ища поддержки и одобрения, покосился на портрет Толстого.

Полина, украдкой проследив за хозяином, кинула быстрый взгляд на фотографию и удивленно сморгнула. В полутьме скудно совещенной парой чадящих факелов хижины, ей показалось, что мужик на портрете одобрительно прикрыл глаза. Девушка тайком перекрестилась и посмотрела на фото вновь и облегченно вздохнула: граф по-прежнему пялился куда-то вдаль, а значит — привиделось.

— Да где излишества-то? — Алексей, прибывая в образе недалекого во всех отношениях наемника, неглядя ткнул пальцем в одну из тарелок, — здесь что ли? — Вляпавшись в густую, склизкую массу, тапер возмущенно сплюнул, — не еда, а трава сплошная. Я, чай, не козел, чтоб зеленью питаться, да и за окном не Пост Великий — можно и мясцом оскоромиться. А коли мясо зажал, так хотя бы чарку налей. Гости мы али кто?

— Гости, — продолжая сверлить Алексея взглядом, веско, словно забивая в сваю гвоздь, обронил Дон Педро. — Вы гости, а мы — хозяева. И пристало гостям хозяев слушать, почитать и оказать уважение трапезе…

— А чего тогда в хижину, куда фотографа отвели, — Полина, уперев руки в бока, вышагнула вперед и вопросительно уставилась на хозяина, — двое мордоворотов освежеванную кабанью тушку занесли? Или они ее есть, а фотографировать собираются? Сообразят групповой портрет на плэнере, так сказать?