Ленин. Соблазнение России - Леонид Млечин

При этом Григорий Зиновьев был человеком недалеким, бесхарактерным, напыщенным. В минуты опасности начинал паниковать. Оказавшись у власти, вел себя очень жестоко.

Максим Горький, пытавшийся защищать питерскую интеллигенцию от репрессий, ненавидел Зиновьева. Горький рассказывал Корнею Чуковскому о заседании, в котором участвовал хозяин Ленинграда Григорий Зиновьев:

— Ну, потом — шуточки! Стали говорить, что в Зоологическом саду умерли детеныши носорога. И я спрашиваю: «Чем вы их кормить будете?» Зиновьев отвечает: «Буржуями». И начали обсуждать вопрос: резать буржуев или нет? Серьезно вам говорю. Серьезно…

Зиновьев вел себя по-барски, наслаждаясь всеми благами жизни в голодном и нищем городе.

Корней Чуковский записывал в дневнике:

«24 ноября 1919. Вчера у Горького, на Кронверкском. У него Зиновьев. У подъезда меня поразил великолепный авто, на диване которого небрежно брошена роскошная медвежья полость… Зиновьев прошел — толстый, невысокого роста. Говорит сиплым и сытым голосом».

Федор Шаляпин вспоминает, как, устав от постоянных обысков и конфискаций, он обратился к Зиновьеву: «Долго мне пришлось хлопотать о свидании в Смольном. Наконец я получил пропуски. Их было несколько. Между прочим, это была особенность нового режима. Дойти при большевиках до министра или генерал-губернатора было так же трудно, как при старом режиме получить свидание с каким-нибудь очень важным и опасным преступником. Надо было пройти через целую кучу бдительных надзирателей, патрулей и застав».

Григорий Евсеевич наслаждался своим высоким положением, но в минуту откровенности признался художнику Юрию Анненкову, что скучает по Парижу.

«Осенью двадцать третьего года, — пишет Анненков, — мне случилось ехать в Москву с Григорием Зиновьевым, в его личном вагоне. Глаза Зиновьева были печальны, жесты — редкие и ленивые. Он мечтательно говорил о Париже, о лиловых вечерах, о весеннем цветении бульварных каштанов, о Латинском квартале, о библиотеке Святой Женевьевы, о шуме улиц, и опять — о каштанах весны.

Зиновьев говорил о тоске, овладевшей им при мысли, что Париж теперь для него недоступен. В Петербурге Зиновьев жил в гостинице “Астория”, перед которой на площади — Исакиевский собор, похожий на парижский Пантеон, построенный из сажи, и купол которого Зиновьев ежедневно видел из своей парижской комнаты. Перед входом в Пантеон — зеленая медь роденовского “Мыслителя” (упрятанного нынче в музей)… Багровые листья осеннего Люксембургского сада; на скамейке — японский юноша, студент Сорбонны, размышляющий над французским томом химии или философии; золото рыб в темной влаге фонтана Медичи; осенние листья, порхающие над аллеями; эмигрантские споры за бутылкой вина в угловом “бистро”…

Я никогда не забуду зиновьевской фразы (не имеющей, впрочем, отношения к Ленину):

— Революция, Интернационал — все это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа!

Часа в четыре утра Зиновьев неожиданно воскликнул:

— Жратва!

Обслуженные его охранниками, мы съели копченый язык и холодные рубленые куриные котлеты, запивая их горячим чаем. Около пяти часов утра Зиновьев промычал:

— Айда дрыхать! — и, растянувшись на кушетке, сразу же захрапел, не раздевшись».

Брест-Литовск: мир рождает войну

Не так просто установить, когда именно началась Гражданская война, масштаб и разрушительные последствия которой мы до сих пор недооцениваем. Историки называют разные даты. Не брестский ли мир с немцами, названный позорным и постыдным, стал поводом для того, чтобы одна Россия подняла оружие против другой?

Обвинения в сотрудничестве большевиков с немцами появились весной семнадцатого года. В советские времена на эту тему было наложено табу. Но зато после перестройки, когда страна открылась, в Россию из эмигрантских запасников хлынул поток антибольшевистской литературы. И девственное в смысле знания собственной истории российское общество было потрясено:

«Оказывается, Октябрьскую революцию большевики совершили на немецкие деньги… Всеми действиями Ленина руководил кайзеровский генеральный штаб. Германия с помощью большевиков разрушила Российскую империю, чтобы спастись от поражения в Первой мировой… И позорный брестский мир с немцами Ленин и Троцкий тоже подписали, выполняя приказ Берлина…».

Большевики вовсе не были первыми, кого обвиняли в шпионаже и измене. В начале мая 1915 года развернулось немецкое наступление. Германские войска прорвали фронт, русские войска отступали. В мае оставили Галицию. Летом немцы взяли Польшу. Царская армия потеряла убитыми и ранеными почти полтора миллиона человек, в плен попало около миллиона.

В конце июля на заседании правительства военный министр Алексей Андреевич Поливанов информировал правительство:

— Отступление не прекращается… Линия фронта меняется чуть ли не каждый час. Деморализация, сдача в плен, дезертирство принимают грандиозные размеры… Ставка, по-видимому, окончательно растерялась, и ее распоряжения принимают какой-то истерический характер… Сплошная картина разгрома и растерянности. Уповаю на пространства непроходимые, на грязь непролазную и на милость угодника Николая Мирликийского, покровителя святой Руси.

Все искали виновных. Чем хуже было положение на фронте, тем чаще звучало слово «предательство». Дело усугублялось тем, что в военную контрразведку после начала Первой мировой мобилизовали жандармов, которые искать шпионов обучены не были, зато привыкли выявлять врагов государства.

Первой жертвой стали обрусевшие немцы, давно обосновавшиеся в России. Понятие «пятая колонна» еще не появилось, но русских немцев подозревали в тайной работе на Германию. По инициативе правительства образовали Особый комитет по борьбе с немецким засильем. С перепуга видные политики меняли фамилии немецкого происхождения на чисто русские. Обер-прокурор Святейшего Синода Владимир Карлович Саблер стал Десятовским.

Распространились слухи о том, что в тылу армии орудуют шпионы. Верховный главнокомандующий подписал 26 июля 1915 года приказ № 524:

«За время отхода наших армий из Галиции при участии наших врагов стали усиленно распространяться как среди нижних чинов, так и среди населения различные необоснованные слухи об обнаружении предательства… Предварю, что на всякое подпольное обвинение лиц, ни в чем не повинных или только носящих нерусскую фамилию и честно несущих службу во славу царя и родины, я буду смотреть как на недопустимую попытку внести смуту в ряды нашей доблестной армии…».