Князь ветра - Леонид Юзефович

Николай, однако, даже в постели ценил во мне прежде всего личность. Он был похож на женщину с еще не пробужденной чувственностью, которая ценой плотской близости покупает родство душ. Главное в нашей любви для него наступало потом, когда все кончено, блаженный покой остужает тело, моя голова лежит на его плече, и он может излагать мне сюжет задуманного им романа, жаловаться на жену или навзрыд шептать о том, как хорошо было бы нам все бросить, уехать в Халху, поставить юрту где-нибудь на берегу Толы, жить простой жизнью кочевников. Стареющий мальчик, он дарил мне иллюзию того счастья, которым судьба меня обделила, — счастья любви с ровесником. В такие минуты я любила его за одно то, что все это, о чем он говорит, с ним уже никогда не случится — не будет ни романа, ни развода, ни юрты в цветущей весенней степи. Трех рублей в бумажнике и то не окажется. Как обычно, платить за номер буду я.

Однажды, целуя меня после объятий, он сказал: «Ты же знаешь, я — человек ветра. Моя жизнь — на севере, судьба — на юго-востоке».

Я не удивилась и спокойно ждала продолжения. У Николая была книжка с тибетскими гороскопами, время от времени мне приходилось выслушивать сообщения вроде того, что в прошлой жизни он, был трехногой собакой в доме богатого хозяина, а я — красной птицей северных стран, поэтому мне не покровительствуют духи тех, кто умер от холодного оружия.

«Все сходится, — продолжал он. — Я живу на севере, но отправлюсь на юго-восток, в Монголию, если она восстанет против Пекина. У меня нет другого способа искупить мою вину перед этим человеком».

Я спросила, какой человек имеется в виду. Николай слегка обиделся, как обижался всегда, когда я не понимала его с полуслова, но ответил, что говорит о Найдан-ване. Известно ли мне, что конкретно хотел он получить у дьявола в обмен на душу?

«Много баранов?» — предположила я.

Николай вздохнул; «Если бы! Ему Лелечка, нужна была независимость Монголии».

Оба они, мой муж и мой любовник, имели инфантильную привычку ничего от меня не скрывать. Я сделалась хранилищем их тайн, ларчиком, куда они складывали свои секреты в полной уверенности, что тем самым доставляют мне удовольствие. Доверие — основа любви, это было их общее кредо, мною, к счастью для всех нас, не разделяемое. Они не догадывались, что у ларчика есть двойное дно, что каждому открывается только одна половина. К сожалению, другой мой ларец, на жаргоне китайских менестрелей — яшмовый, которому оба доверяли свое семя, лишен был подобной перегородки. Это меня смущало, но не слишком, я оправдывала себя тем, что в Тибете, на духовной прародине их любимых монголов, полиандрия — норма жизни.

Словом, до меня с двух сторон дошла история этой авантюры. Мои мужчины затеяли ее совершенно бескорыстно, с целью разрешить проблему, якобы чрезвычайно важную для науки, а на деле не интересную никому, кроме них двоих и, может быть, Рогова. Идея родилась внезапно, за бутылкой мадеры, и в ту же ночь была осуществлена. Поставить меня в известность они не успели, зато позднее каждый обсуждал со мной все происшедшее, полагая, что другой ничего мне не рассказал. Понятно, хвастать тут было нечем. В подробности я предпочитала не вдаваться, с меня довольно было того, что в результате их научных изысканий один человек погиб, второго упрятали в сумасшедший дом, а сам Николай чудом не допился до белой горячки.

«Да, Лелечка, независимость Монголии», — повторил он. Это показалось мне странным. С Найдан-ваном я встречалась дважды, на обеде в честь посольства Сюй Чженя и в театре. Он производил впечатление человека, отягощенного заботами иного свойства. «Он так прямо тебе и сказал?» — спросила я. Николай объяснил, что нет, толком поговорить они не успели, но Найдан-ван мгновенно все понял, написал свое условие, расписался кровью и отдал ему эту бумагу. «Но как ты смог ее прочитать? — засомневалась я. — Ты же не читаешь ни по-монгольски, ни по-китайски!» Отвечено было, что ему прочел и перевел Петр Францевич.

Вечером, не рассказывая о нашем разговоре мужу, я осторожно попыталась выведать у него, так ли это. Оказалось, ничего похожего. В той бумаге, которую принес Николай, ойратским «ясным письмом» написано было следующее: он, Найдан-ван, отдает дьяволу свою крещеную му-сунс, а тот взамен гарантирует ему рождение сына. Других условий не выдвигалось. «Бедняга был бездетен, — прокомментировал это Петр Францевич, — хотя его жена, по-видимому, никогда не чихала после совокупления, и мужское семя не могло выйти из нее через нос или рот. Тебе он тоже рекомендовал эту предосторожность, помнишь?»

Я достаточно изучила моего мужа, чтобы понять: мне он сказал правду, Николаю — солгал. Муж тяжело переживал гибель Найдан-вана, но не себя считал главным ее виновником. Мучаясь сам, он в то же время не был уверен, будет ли Николай испытывать угрызения совести, соразмерные степени его вины. Хотелось уязвить его побольнее, а все мы знали, что если для Каменского-старшего автономия или даже полная независимость Халхи была любимым коньком, то для младшего она стала священной коровой. В общем, ему было прочитано то, чего Найдан-ван не писал и о чем вряд ли задумывался. Таким образом получилось, что Николай погубил одного из немногих своих единомышленников, причем человека влиятельного, способного поднять и возглавить освободительное движение монголов против Пекина.

Через неделю мы встретились в той же гостинице, но я ничего ему не рассказала. Не в моих интересах было обострять отношения между ним и мужем. Раздевшись, мы залезли под одеяло. Духовной близости мне тут выпадало часа два или три, смотря по обстоятельствам, но то, ради чего мы встречались все-таки здесь, а не в Публичной библиотеке, продолжалось недолго и редко выходило за временные рамки, очерченные заповедью гномика на ночном горшке. Вдруг Николай тихонько стал напевать по-монгольски: «Когда пламя заката заливает степь, я вспоминаю тебя. Когда горные снега становятся пурпурными и золотыми, я вспоминаю тебя…» Слова этой песни я знала в его переводе. «Когда первая звезда зовет пастуха домой, когда бледная луна окрашивается кровью…»

Как большинству литераторов, на ухо ему медведь наступил, но мелодия сама по себе была настолько интонирующей, что ни к чему его не обязывала. За время нашего романа он не раз исполнял эту халхаскую серенаду, требуя, чтобы я восхищалась ее поэтичностью. Раньше она не будила во мне никаких чувств, а сейчас неожиданно взяла за душу. «Когда все вокруг покрывает тьма и нет ничего, что напоминало бы о тебе, я вспоминаю тебя», — пел Николай, глядя в потолок, и я понимала, что эти слова обращены не ко мне, как бывало прежде, а к той далекой, пустынной и нищей стране, которая почему-то была его любовью. За окном валил снег, дуло в щели. Я тоже молчала. Мы лежали под одеялом, не касаясь друг друга.

«Детей нет, — сказал Николай. — Умру, что останется после меня?»

«У тебя есть несколько отличных рассказов. Не много, — добавила я, чтобы не переусердствовать, — но у Шахова, например, и того нет».

Он усмехнулся: «Не греши, Лелечка! Ты прекрасно знаешь, что это не так. Если в литературе от меня что-то и останется, так это красные собаки».

«Какие собаки?» — изумилась я.

«У Тургенева, — объяснил он, — в „Отцах и детях“ Базаров, умирая, видит в бреду красных собак. Вот уже много лет все восторгаются этой сиеной. Действительно, образ сильный, но в романе чужеродный, потому что не тургеневский, а мой».

Оказывается, еще студентом он послал Тургеневу свои первые опыты в прозе, и тот пригласил его к себе, обласкал, расспрашивал о Монголии, откуда Николай недавно вернулся. Особенно его заинтересовал рассказ об ургинских псах-трупоедах, которых монголы считают бледной копией чудовищных, красных от пролитой крови собак из свиты Чжамсарана, пожирающих тела грешников,

«Мне было лестно его внимание, — продолжал Николай. — Увлекшись, я нафантазировал, что эти алые псы являются в предсмертном бреду людям с нечистой совестью, а Иван Сергеевич в то время как раз писал „Отцов и детей“. Он ведь мастер, у него всякое лыко в строку».

«Но он хотя бы признает, кому обязан своей находкой?» — спросила я.

«Ну что ты! Нет, конечно. Говорит, что у Базарова жар, мозг воспален приливом крови. Поэтому, дескать, все окружающее видится ему в красном цвете. Включая собак».

Николай наконец повернулся ко мне. Я обняла его. Он воспринял это как поощрение к дальнейшим излияниям и начал подробно пересказывать приснившийся ему сон. Меня подмывало сказать, чтобы со снами он обращался к жене, которая в таких делах собаку съела, но я молчала, терпела и слушала. Этот сон никоим образом не касался ни наших с ним отношений, ни его отношений с женой, что еще хоть как-то могло бы меня увлечь, но чем дальше, тем отчетливее становилось ощущение, что все, о чем он рассказывает, уткнувшись мне в щеку и время от времени благодарно целуя ее, почему-то затрагивает нас обоих. Странная тревога охватила меня. Теперь я думаю, это было предчувствие его близкой смерти.