Поводырь - 4 - Андрей Дай

Потом события понеслись вскачь. Из горной столицы Алтая к непокорному селу выдвинулась пехотная полурота и сотня конных Горных Стражников, а из Бердского и Кривощеково - где пребывали выселенные из Томска ссыльнопоселенцы, на помощь "братьям по борьбе за Свободу" чуть больше тысячи вооруженных как попало, хоть и давно готовивших восстание, поляков.

От Бердского до Сузуна двести двадцать верст. И дороги прямой отродясь не было. Проселки только, что петляют, изгибаются, вьются от одной деревеньки к другой. За те десять дней у наших поляков, если какие-то понятия о благородстве еще и оставались, так от голода все повыветрились. И стали они по ходу движения силой отнимать у земледельцев все, что в пищу годилось. Ну и оружие какое-нито. В каждом селище хоть ружьишко да было - все ж таки Сибирь вокруг. Бывает, что и медведи в деревни заходят. А крестьяне активно грабежам сопротивлялись, и даже позволяли себе обзывать революционеров бандитами и душегубами. Тогда вдруг оказалось, что путь, и без того не близкий, все больше и больше растягивается. Пока мужичков в очередной деревеньке дубьем утихомиришь, пока закрома на нужны борьбы оприходуешь, пока баб с девками переловишь...

Время утекало, и на двенадцатый день похода предводителям стало известно, что в Сузунском заводе уже наведен порядок, зачинщики бунта выпороты и отпущены с миром. Ну не вешать же опытнейших мастеров медеплавильного завода?! Кем их потом заменишь-то?

Больше того. Мятежникам стало известно, что участвующая в умиротворении Сузуна пехота продолжила марш навстречу польскому отряду с намерением заодно решить и эту часть проблемы. Пришлось "армии Свободы" разворачиваться в сторону лежащего восточнее тракта, в надежде опередить солдат и разжиться на почтовых станциях лошадьми. Им казалось, что против чуть ли не полка кавалерии отлично вооруженная полурота барнаульских пехотинцев не выстоит. Еще им казалось, что стоит простым жителям губернии узнать, что кто-то уже взял на себя смелость начать борьбу за освобождение, как им тут же все начнут помогать и найдутся тысячи готовых ко всему добровольцев. Ну и тысячи рассеянных по новым острогам каторжников! В их числе, как польские командиры полагали, непременно будут близкие по духу, по стремлению к Свободе, Равенству и Братству, люди. Наивные. Ну, чисто дети! Реакция населения оказалась прямо противоположной - народ принялся вооружаться и готовиться к встрече.

Тем не менее, появилась вполне реальная угроза того, что не весь что себе на воображавшие бунтовщики, сумеют-таки дойти до Томска, в котором кроме роты самых никчемных солдатиков, двух десятков казаков и сорока полицейских, никакой воинской силы более не было. На спешно собранном заседании главнейших губернских и краевых начальников, было принято решение мобилизовать несколько сотен Калтайских станичных татар, организовать ополчение и подготовить город в возможной атаке. И, на всякий случай, переселить Великую княжну Марию Федоровну со свитой в мою усадьбу. Оборонять одно здание, в случае проникновения разбойников на улицы Томска, как было официально объявлено, было бы куда как проще, чем несколько, разбросанных по всему городу. На самом деле, все мы прекрасно себе представляли, какую лакомую для польских мятежников цель, представляет собой принцесса в качестве заложника. И что с нами всеми станет, если случится непоправимое. Когда бунт будет подавлен, и Никса начнет задавать неприятные вопросы. Не знаю, кто как, а я лично, готов был костьми лечь, но не позволить Дагмар попасть в руки инсургентов. Потому, собственно, и предложил свой терем в качестве временного убежища супруги наследника.

Жизнь в обширнейшем крае из-за бродячего где-то вдоль Барнаульского тракта отряда польских разбойников, конечно же, не закончилась. Я бы даже сказал - наоборот. Дел наваливалось все больше и больше. Пришлось даже завести себе еще двух секретарей, в помощь Мише Карбышеву.

Прибыли, наконец-таки, баржи из Омска, доставившие в новую столицу генерал-губернаторства чиновников Главного управления. Людей кое-как распределили на постой по городским усадьбам. Временно, конечно. Здание очередного Фондовского доходного дома строилось стахановскими темпами, как, собственно, и главный "офис". Причем, место под главное в наместничестве присутствие Магистрат выделил именно там, где по моим воспоминаниям должна была бы Томская гимназия располагаться, а в мое время - томский филиал Газпрома.

Томск вообще теперь мало напоминал тот захолустный, полусонный городок, в который я прибыл в апреле 1864 года. Даже не считая того, что население увеличилось наверное уже как бы не вдвое, так и ритм жизни теперь официальной Сибирской столицы кардинально изменился. Везде стройки, по улицам - вереницы телег груженых кирпичом или досками. Стаи снующих чиновников в мундирчиках и со скоросшивалками в руках. Множество разодетых по последней моде дам, бывших еще год назад обычными чиновничихами опасающимися лишний раз нос из дома высунуть. Купцы, приказчики, грузчики. Околоточный при параде на перекрестке. Люди, способные уделить время распиванию кофия в любой из десятка появившихся как-то вдруг кофеен. Запахи сдобной выпечки из булочной и чего-то непонятного, иноземного, из китайского магазинчика. Извозчик-лихач, обещающий за пятиалтынный провезти на огороженную и охраняемую общественную стройку "Двухкопеечного" вокзала...

И, как снисходительно выразилась моя соседка по дивану в экипаже, Наденька Якобсон - милая провинциальность. Все всех знают и со всеми здороваются. Полагается приличным крикнуть, чуть приподняв шляпу, с другой стороны улицы, что-нибудь вроде:

- Доброго утречка, Герман Густавович!

- И вам того же, Николай Наумович, - киваю в ответ. Тюфин с каким-то незнакомым, хорошо одетым господином за столиком на обширной веранде летней ресторации. На август назначил... ну назовем это - слетом виднейших купцов региона. Ожидались гости из Красноярска, Екатеринбурга, Оренбурга и Семипалатинска. Начавшееся строительство железной магистрали затронет всех, хотят они того или нет. Старый, неспешный, патриархальный уклад окончательно отойдет в прошлое. О том и намерен был им сказать. А еще о том, что "кто не с нами, тот против нас". Или мы станем обустраивать край вместе, или кое-кто будет вынужден поехать жить куда-то в другое место. И это я не себя имею в виду.

Впереди, в другой карете - Великая княгиня с фрейлинами. Едем по улицам, так сказать, караваном. Так охране проще. Большая часть военных, под командованием генерала Иващенко, отправилось ловить польских бандитов. В Томске десяток бородатых казаков только и остался. Ну еще личный конвой принцессы, конечно. Так что, если кому-то приходила в голову идея выехать в город, приходилось так и передвигаться - всем вместе.

В тот раз, посещали преосвященного Виталия, епископа Томского и Семипалатинского. Старичок совсем плох. Бледный, чуть не просвечивающийся, ссохшийся весь какой-то. Только глазенками злобно на меня зыркал. С тех пор, как мы ему возможность интригами заниматься ампутировали, он меня люто ненавидит. Были бы силы - мог бы и в горло вцепиться. Это он Дагмар с девушками улыбается, щебечет что-то своим птичьим голоском. А в меня такие молнии глазами мечет - был бы колдуном, насквозь бы прошиб.

Не может. И сказать мне ничего не может. Я не православный, и бумаги, подтверждающие его участие в попилах выделенных на строительство общежитий для семинаристов, у меня в сейфе хранятся. И если б не цесаревна, он бы меня и на порог не пустил. Помирает ведь. Одной ногой, можно сказать, на Том Свете уже, а нет. Яриться. Так похоже, со злобой в сердце на меня, и уйдет за грань.

Дагмар плакала. У меня в груди что-то сжалось, от первой же капельки из ее глаз. Она добрая. Всех любит, и ее все любят. Девушки букеты полевых цветов каждое утро приносят, венки в карету забрасывают. Матери детей в ее честь называют. Она и Виталия, редкостного гниду и интригана, жалела. Тот ей что-то о благословлении Господнем, о Провидении. А она просто и искренне, как человек человека, безо всякой этой церковной шелухи.

Я раньше часто ею любовался. При каждой встрече. Тогда вот только, тем утром, глаза на принцессу поднять боялся. Не знал, что увижу в этих карих омутах, и до ужаса, до дрожи в коленях, пугала меня возможность высмотреть там равнодушие. Холод. Презрение. Я полночи, после ее ухода, промучился. Все думал - как оно все дальше может обернуться.

Она пришла сама. Одна, босая, в домашнем капоте с накинутой на зябкие плечи мантилькой. Маленькая и трогательная до слез, в попытке издавать как можно меньше шума, проскользнула, едва приоткрыв дверь, ко мне в спальню. И сразу, разглядев только кровать, юркнула ко мне под одеяло. Зашептала жарко, касаясь губами уха, и путая в волнении русские, французские и немецкие слова:

- Молчите только. Молчите. Иначе я сама испугаюсь того, что делаю. Поверьте только прежде, и примите, что это надобно сделать. Что так лучше будет!