Мысли и сердце - Николай Амосов

Но я человек и не могу...

Я сдался. Струсил. Отказал в операции всем больным, ожидавшим искусственных клапанов, выписал ребятишек с тетрадами Фалло.

— Куда же мы теперь пойдем? — Не знаю. Я не могу. Не могу!

И они уходили, обреченные. А я сидел. Предатель, я предал их.

И вот клиника работает тихонечко. Делаются операции, почти столько же по количеству, и с АИКом — тоже, только больных оперируем по выбору, спокойных. Когда и операция нужна, и риск невелик. И родственники предупреждены даже о маловероятных осложнениях. А если настаивают, то даже и расписку просим написать... Вот мы какие теперь... осторожные.

Чтобы никто не мог упрекнуть.

Никогда я не был таким подлым.

Но ведь и под следствием я тоже первый раз.

Значит, того и стоил.

Одиннадцать часов. Нужно идти мыться.

— Так, пожалуйста, Нина Николаевна, просматривайте истории болезней. А то молодые ординаторы часто невнимательно заполняют.

— Да, обязательно.

Сашу не навестил. Каждое утро захожу поговорить немножко. Тягостные визиты.

Потом, после операции.

Кибернетику, конечно, двигать надо. От нее никто не умирает, а интересного много. Куда-то нужно приложить свою энергию. А кроме того, выигрышные работы, пусть начальство заметит. В нашем положении и это нужно.

Операционная. Хорошо здесь. Разрез уже сделан. Женя оперирует уверенно и небось думает: «Хотя бы шеф не пришел». Если не приду, операцию не остановишь, он и сам закончит. Аспирант третьего года.

Но так не бывает, я всегда прихожу.

Вымыл руки, Марина меня одела, встал на свое место.

Сейчас меня никто не тронет. Идет операция. Можно отложить в сторону все мысли, заботы. Даже арестовать нельзя: «Михаил Иванович оперирует...»

Все работают молча. Я и раньше не любил посторонних разговоров, а сейчас и совсем молчу. Правда, ругаться тоже перестал. Заискиваю? Нет, просто стыжусь. «Не имею морального права».

Вскрыл перикард. В полости немного жидкости. Отсосать. Хороших помощников при операции не замечаешь. Только подумал: «Вот тут отодвинуть ткани», — чья-то рука с инструментом уже тянется и отодвигает. А вместо Марины тоже стоит автомат: зажимы, ножницы, пинцеты будто сами со стола в руку прыгают: «Держи».

Ушко предсердия большое, щупаю его — от тромбов свободно. Это хорошо. При четвертой стадии часто бывает тромбоз. Сейчас он мне совсем не нужен — возможна эмболия мозга, смерть. Разводи потом руками перед родственниками.

Привычными приемами, совсем механически обкалываю основание отжатого зажимом ушка — накладываю «кисетный шов», чтобы потом обтянуть ниткой палец, когда введу его в сердце. Совсем простая процедура, аспиранты быстренько научаются, а раньше казалось так страшно.

Вершину ушка отсек. Выпустить немного крови — вдруг где-то маленький тромбик? Слегка отпустил зажим — вот какая струя крови! Но только доля секунды, кубиков двадцать. Миша отсосал ее.

Он неприятен мне после этой истории с клапанами. Не проявлял бы он своей изобретательности, не было бы этих семи операций. Семи смертей. Нет, не семь — Лена хорошая, уже с новым клапаном (не Мишкиным!), а Саша еще жив. И Тихон — тоже. Но сильно плох, нельзя оперировать повторно. Умрет.

Не будем думать. Я сейчас обязан ни о чем не думать, кроме как об этом сердце. Даже если бомбы будут валиться с неба.

Ревизия сердца. Красивые мужские руки у Жени.

Раскрываю зажим, и палец легко проскальзывает в полость предсердия. Ни капли крови — Женя обжимает палец кисетным швом...

Ну вот, пожалуйста. Кальцинаты! Холера Зоя, не предупредила. Не видела или, может быть, не показали?

— Твоя больная? Смотрела Зоя Дмитриевна на кальцинаты?

— Вообще смотрела.

— Я проверю.

Да, проверю. Когда докладывал в субботу — молчал о кальцинатах, а наша глазастая Зоя редко ошибается.

Вынул палец из сердца, зажал ушко. Ничего пока не делал с клапаном, только слегка пощупал поверхность створок — на ней твердые глыбки кальция, прямо тут лежат, на поверхности.

Нужно подумать. Совсем некстати теперь такие штуки. Когда буду разрывать сращенные створки, любая известковая крошка может оторваться и закупорить мозговой сосудик. А клапан сращен очень сильно — отверстие и кончика пальца не пропускает. Если не трогать, а просто зашить, едва ли переживет послеоперационный период. Но может и пережить, лечить умеем, и сердце еще не очень расширено. Однако через год-два все равно умрет.

— Муж здесь, не знаешь?

— Телеграмму посылали, а приехал ли, не спросил. Забыл. Да ведь она взрослая.

— Взрослая, конечно. Что тебе беспокоиться о родственниках. Комиссуротомия34 — это же пустяк. Небось жалел, что я пришел рано, руки чесались.

Молчит. Что с него теперь взять? Нужно кого-то послать, спросить. Смотрю вокруг.

— Володя Сизов, сходи вниз, узнай, приехал ли муж. Если есть, то объясни ему, что нашли при операции. Спроси: рисковать или нет?

Посмотрел на меня удивленно, пошел. Ага, Марья вмешивается:

— Погоди, Володя! Как же так можно делать, Михаил Иванович? Разве он может сейчас такой вопрос решать, муж-то?

Злость.

— А я могу? Что я ему потом скажу, если помрет от эмболии? «Не предусмотрели...» Его жена — пусть решает.

— Нет, вы только подумайте, что он говорит! Поставьте же себя на его место! Ваша бы жена лежала, вы бы ничего в этом не понимали и вас бы спросить: «Рисковать или нет?» Чтобы тут же ответить, сразу... Видно, у вас уже ум за разум заходит.

— Так что, идти или нет?

— Черт с вами, не ходи...

Что же это со мной? Неужели страх суда, лишения работы, позора вывернул меня наизнанку? Инстинкты захватывают все подряд. Человеческое — это только оболочка?

Но ведь я и раньше не заблуждался на свой счет. Не герой. Ну нет, последние годы ты уже взирал на себя с уважением... Значит, рано...

Извиниться надо. За свинство просить прощения по крайней мере.

Но Марья уже отошла. Ей противно.

Бурчу про себя, что думаю. Некуда деться, нужно рисковать.

— Марина, приготовь расширитель.

Разделение створок клапана нужно делать через желудочек. Так меньше шансов на отрыв крупинок кальция, чем при введении пальца.

Накладываю кисетный шов на верхушку сердца. Она прыгает под руками, но мне не трудно. Привычка. Все равно что ходить по лодке во время качки.

Проколол стенку желудочка узким скальпелем. Брызнула тонкая струя крови. Женя затянул шов.

Палец правой руки ввожу в предсердие.

— Давай расширитель. Поставь на тридцать миллиметров.

Момент — и расширитель введен в полость желудочка. Теперь нужно продвинуть его в предсердие через узкое отверстие сросшихся створок навстречу пальцу. Это тоже не трудно.

(Ну, пронеси, Господи!)

Раз! С легким треском, который я чувствую пальцем, клапан расширен. Извлекаю инструмент. Щупаю пальцем отверстие. Расширилось, но мало. Глыбки кальция совсем обнажены. Можно бы на этом остановиться? Эффект будет, хотя и не длительный. Недостаточно разделенные створки срастутся снова. Нет уж, иди до конца. По-честному.

— Марина, поставь расширитель на сорок миллиметров.

А бес шепчет: «Ох, не испытывай судьбу дважды! Улучшение будет — и хватит. Не время теперь рисковать!»

— Заткнись!

— Что?

— Так.

Ввожу расширитель вторично. Легко проходит в предсердие, встречаю кончик пальцем. Ну? Да! Нажимаю на рукоятку. Расширяю. Удаляю инструмент. Ощупываю, что получилось. Вот теперь хорошо. Отверстие совсем широкое, почти как у здорового. Обратного тока нет. Эффект будет отличный. Если только она проснется.

Молча зашиваю предсердие, желудочек. Несколько швов на перикард. Иглодержатели новые. Иголки не крутятся. Проверить, нет ли где кровоточащего сосудика. Провести дренажную трубку через межреберье.

Все делаю совершенно механически, а мысли только одни: «Хоть бы не эмболия! Не наказывай меня за слабость, она-то не виновата!»

Тремя швами стягиваю ребра.

— Леня, пробуждай больную.

— Так еще рано, еще будут шить минут пятнадцать.

— Пробуждай, говорю. Потом добавишь закись. Мне нужно.

Пожал плечами: «Какое нетерпение! Все равно, если эмболия, так не поможешь».

Он не понимает, что я не могу ждать лишние полчаса. Что я выдержать их не могу.

В предоперационной снимаю перчатки, халат. Опускаю маску на подбородок. Мою руки. Ничего не думаю.

Сажусь в сестринской в кресло.

Похороны. Два закрытых гроба. Масса цветов. Плачущие родственники, подруги. И еще — любопытные. Всякие вздорные разговоры. Стою в толпе. Хочу сжаться, стать невидимкой. Все равно все видят. «Вот этот главный». А мне слышится: «Убийца, убийца».

Неужели теперь до смерти будут стоять эти картины?

Что произошло? Эта катастрофа — только часть всей моей профессии, всей жизни. Мало ли покойников за спиной?

Но то больные.

Конечно, больные. Почти все обреченные. Такая у нас клиника — сердце, легкие, пищевод. Но раньше до этого были и другие — грыжи, аппендициты, ортопедия.