Мишка, Серёга и я - Ниссон Зелеранский

За столом одобрительно зашумели. Чернявый парень с усиками начал приставать к Сашке, требуя денег.

— У меня нет, — буркнул Сашка.

Тогда парень пристал ко мне. Я испуганно задвигал ложкой. У меня было всего пятнадцать рублей, которые сунула мне мама. За мороженое надо было заплатить по меньшей мере восемьдесят рублей.

— Он еще ест, — насмешливо проговорил Викентий Юрьевич. — Его очередь еще наступит.

Чернявый подмигнул наслаждавшемуся Званцеву и стал пугать Сашку, что официант пошлет акт в милицию.

— Твой предок много зарабатывает?

— Он шофером работает, — жалобно сказал Сашка. — У нас семья большая…

— Зачем же ты ходишь по кабакам? — ласково спросил парень. — Официант!

— Не надо! — умоляюще крикнул Сашка. — Я попробую. — Он подвинул к себе вазочку. — Не могу… — прошептал он сквозь слезы. — Пустите меня!

— Не пускай его! — хохоча, крикнул Званцев. — А то смоется. Я эту шпану изучил.

Я совсем протрезвел. Мне сделалось так гадко, как никогда в жизни. Я понял всю глубину моего падения. Для этого ли жертвовал я скромным дружеским пиром на стройке, где уже, наверное, ярко горит наша первая лампочка!

Я видел вокруг себя отвратительные сытые морды. Они скалят зубы. Ради своей забавы они хотят отравить нас мороженым. Они хотят утопить наше человеческое достоинство в этом сладком, липком, тающем разноцветном месиве, которое я, кажется, когда-то любил.

Во что они превратили Сашку Гуреева — всегда спокойного, храброго парня, нашего первого силача? Разве можно сейчас поверить, что он комсомолец? Мне стало так жалко Сашку, что я почувствовал неожиданный прилив сил.

— Сашка! — громко сказал я. — Не бойся. Я все съем. Этот напудренный гад заплатит.

— Гарька! — умоляюще проговорил Гуреев. — Я только немного передохну!

— Напудренный гад — это неплохо, — медленно проговорил Викентий Юрьевич, словно пробуя слова на вкус. — Придвиньте-ка ему мороженое.

Ко мне придвинули восемь мельхиоровых вазочек, по четыре шарика в каждой.

Я снова оказался в центре внимания. Но теперь это меня не радовало. Меня рассматривали с насмешливым любопытством, словно козявку под микроскопом. Званцев поцеловал меня в щеку и крикнул:

— Вот вам и взаимная выручка! А еще говорят, что я неспособен вырастить здоровый коллектив!

Под общий хохот я с яростью набросился на мороженое. Это было как вдохновение. Я понимал, что, глотая шарик за шариком, я не только спасаю себя от унижения, но еще и выручаю Сашку. Я жертвовал собой, чтобы вернуть своему товарищу чувство человеческого достоинства.

Каждый проглоченный мною шарик был ударом по Викентию Юрьевичу. Я очень ясно представлял себе, как ой увянет, когда это гнусное развлечение кончится. Пусть он тогда расплачивается за все шестнадцать порций!

Я ел с такой быстротой, что, если бы мне подсунули шарик перца или горчицы, я, кажется, не заметил бы разницы во вкусе.

За столом надо мной смеялись. Каждое мое движение вызывало смех, будто я был клоуном. Они смеялись над моим позеленевшим лицом, над капелькой растаявшего мороженого на моем подбородке, над тем, что я слишком громко чавкнул.

Это было как война, где у каждого противника свое оружие. Я понимал, что не надо обращать на них внимания. Но это не получалось. Очень трудно, когда над тобой так откровенно смеются.

— Как, старик? — спросил Званцев. — Хочешь водички?

Мне сразу захотелось пить. У меня было так сладко и так липко во рту! Если бы мне дали стакан шипучего нарзана! Полстакана, один глоток…

Я бросил ложку и обвел взглядом окружавшие меня лица.

Наверное, я на всю жизнь их запомнил. Никогда не забуду следы пудры на увядшей коже Викентия Юрьевича; тоненькие усики чернявого парня, вздернутые в усмешке; красные, как у девушки, губы Званцева. Вдруг все эти лица показались мне звериными мордами. Я понял, что мы с Сашкой беззащитны перед ними. Им совершенно все равно, доем я мороженое или не доем. Никакого акта они, конечно, не составят и за все заплатят сами. Им важно было позабавиться над нами, растоптать наше самолюбие. Мы потеряли всякую гордость уже тогда, когда согласились на это коварное пари. Еще вчера мы были людьми, к чему-то стремились, с чем-то боролись. Обо мне даже писали в газете. Теперь я на всю жизнь превращаюсь в комнатную собачку, которая готова на все ради кусочка сахара. Мое вдохновение пропало. Меня стало мутить. Я испытал такое ощущение, будто последний год питался исключительно мороженым.

— Жри давай! — нетерпеливо крикнул Званцев. — А то платить заставим.

Я закрыл глаза и попытался проглотить еще один шарик. У меня уже не было сил сопротивляться. Да и зачем? Мне сейчас все было безразлично.

Но я по самое горло был заполнен мороженым. Больше в меня не входило. Я никак не мог проглотить последний маленький кусочек. Меня стошнило.

Как сквозь вату слышал я, что ресторан наполнился возмущенными голосами. Кто-то, подбежав, осторожно взял меня за плечи и куда-то повел.

Я вырвался и выскочил на улицу.

У меня дрожали колени, и я с жадностью вдыхал сырой вечерний воздух. Город жил как всегда, — не зная, что одного из его граждан только что растоптали. Над крышами домов горели затейливые, витые рекламы. Из ворот кинотеатра хлынул народ: кончился последний сеанс. Редкие машины шуршали по мокрому асфальту. Сыпал невидимый в темноте, мелкий и теплый апрельский дождь.

Зачем я поехал в ресторан? Меня предупреждали на комсомольском собрании; Мишка именно из-за этого поссорился со мной; Серёга гнал меня железной хворостиной. Очевидно, они не учли всей испорченности моего характера. Ко мне нужно было применять более крутые меры.

Гарик Верезин, Гарик Верезин… Ради кого ты сделался предателем, бросил стройку, друзей, Геннадия Николаевича?

Я долго колебался, стоит ли любить Званцева. Но сегодня я понял, что его нужно ненавидеть. В тысячу раз больше, чем Марасана!

Я вспомнил все свои преступления. Они как бы разом обрушились на меня. Я все-таки дружил со Званцевым, несмотря на слово, данное комсомольскому собранию. Я скрыл правду о своих отношениях с Марасаном. Я дезертировал со строительства и предал старых, верных друзей.

Что мне оставалось делать? Таким людям, как я, нет места в коммунизме. А без коммунизма жить не стоит.

Если я хочу приносить хоть какую-нибудь пользу людям, я должен пойти в райком комсомола и рассказать всю правду о себе. И о том, к чему могут привести человека трусость, безволие, эгоизм, подлость. Пусть все поймут, как опасно дружить с марасанами и Званцевыми, «вольными казаками» и Синицыными.

Меня могут даже возить из школы в школу, с собрания на собрание. Я буду честно и без жалости к себе рассказывать, чему меня научила жизнь.

Я буду живым примером для людей. Примером. Как «Клоп» у Маяковского.

Но что-то в этом решении меня не устраивало. Я, пожалуй, слишком жалел себя. Ну, подумаешь, буду говорить откровенно. Тоже мне наказание!

И вдруг меня осенило. Надо умереть — вот что. Убить себя.

Это будет мужественно — раз. По заслугам — два. И, в-третьих, лишь тогда история моей жизни будет по-настоящему учить ненавидеть все то, что я так ненавижу сейчас.

Этим я хоть немного искуплю свои подлости. И если живому Игорю Верезину не будет места в коммунизме, то память о нем, может быть, пропустят в будущее.

Я приду домой и напишу длинное и честное предсмертное письмо. Я буду писать его всю ночь. Убью я себя под утро.

Папа и мама. Мама и папа.

Плохо я отплатил им за их заботу обо мне. Теперь они будут стариться вдвоем. И, наверное, будут плакать обо мне, хотя я приносил им одни неприятности и так часто бывал несправедлив к ним.

В своей посмертной записке я прямо скажу, что моя последняя мысль была о них и что я их очень любил…

Сейчас я приду домой, напишу всю правду о себе и выпью люминал. Его прописали папе от бессонницы, но папа почему-то не стал его принимать. Для того чтобы умереть, кажется, достаточно десяти таблеток. Но я выпью шестнадцать.

Решено! Через несколько часов Гарик Верезин уйдет из жизни, которую он позорит.

XIV

В нашем парадном горела маленькая, тусклая лампочка. Но и ее света хватило, чтобы разглядеть две фигуры, которые я меньше всего ожидал сейчас увидеть. Одна фигура свернулась калачиком на подоконнике. Это был Мишка. Другая сидела на полу, прислонившись спиной к двери нашей квартиры, и похрапывала. Это был Серёга.

Ребята явно ждали меня. Наверное, они явились сразу после работы, узнали, что я ушел к Званцеву, и решили во что бы то ни стало сегодня же поговорить со мной. Может быть, даже поколотить меня. В квартиру они, понятно, не зашли, чтобы не тревожить моих родителей. Устроились на лестнице, но не выдержали и заснули. Вероятно, здорово устали.