Адриан. Золотой полдень - Михаил Ишков

— Послушай, Лонг, мы оба здравомыслящие люди, не без пороков, конечно, но с весомыми, необходимыми в государственной деятельности достоинствами. Неужели ты всерьез решил, что я готов принять участие деятельности этих подлых заговорщиков?

— Письма подтверждают, что ты не только был готов, но и принял. И не ты один, но и твои друзья, в первую очередь Цивика. Хочешь посмотреть, как он отзывается о новом цезаре?

— Покажи! — неумеренно обрадовался гость.

Лонг достал листы бумаги. Сенатор заранее хохотнул, потом принялся читать. Постепенно лицо его бледнело. Когда он оторвал глаза от бумаги, на него было жалко смотреть.

— Ну, как? — спросил Ларций. — Познакомился?

— Он не мог такого написать.

— Почему он? — на этот раз Лонг позволил себе изобразить удивление.

Он ткнул пальцем в текст и добавил.

— Здесь ясно сказано: «мы с Гомуллом». И здесь тоже. Читай: «Терпеть далее такое положение, когда лучших отодвигают в сторону, а судьбу государства вручают человеку недостойному, обремененному кучей пороков, увлекающемуся игрой на цитре, охотно предающемся разврату с супругой самого лучшего из дарованных Риму императоров, постыдно».

Полагаю, эта грязная клевета стоит отсечения руки, написавшей такие слова. Ведь тебе не хуже, чем мне, известно, что Адриан называет Помпею «драгоценной и горячо уважаемой матушкой», а она считает его «собственным дорогим сыном». Неужели ты полагаешь, что божественный Траян, человек, достойный во всех отношениях, допустил бы подобную кровосмесительную связь?

Гомулл схватился за голову.

— Меня обманули. Они воспользовались моей доверчивостью.

— Кто? Говори, иначе ты будешь первым, кому отрубят голову, как только цезарь прибудет в Рим. На это времени у него хватит, и твои дружки вроде Нигрина не спасут тебя.

— Конечно, Ларций!

Он принялся перечислять фамилии. Наконец, опустошенный, замолчал, жалобно глянул на Лонга.

— Я надеюсь, ты не воспользуешься моей искренностью? Это останется между нами?

— Надейся. Твое единственное спасение объяснить этим людям, что Адриан прибывает в Рим с добрыми намерениями, что казней не будет, если конечно ты и твои сторонники поведут себя благоразумно. Если в их делах будет заметно желание принести Риму пользу, а не безумное желание ввергнуть отчизну в хаос и смуту, они смогут получить прощение.

— Конечно. Обязательно, — торопливо закивал Гомулл.

Он начал пятиться к выходу.

Когда сенатор ушел, Ларций обратился к сидевшему за занавеской Эвтерму.

— Все записал?

— До последней буквочки.

— Немедленно отправь Лупе. Только чтобы без сюрпризов.

— Будет сделано, — ответил вольноотпущенник и вышел из‑за занавески.

Лонг задумчиво постукивал пальцами по подлокотнику кресла.

— Какая мразь! — наконец выговорил он.

Глава 3

Прежде чем отправиться на встречу с Публилием Цельзом, Ларций решил доверительно поговорить с приятелем — сенатором Титом Арием Антонином. Человек он был незлобивый, и из всех его знакомых выделялся рассудительным и невозмутимым нравом. Ларций был уверен, Тит не станет вилять, отшучиваться, уводить разговор в сторону, а скажет прямо — это нужное дело, Ларций. Или с той же прямотой предупредит — не ввязывайся в грязную историю, префект.

Антонин рассудил так.

— Это нужное дело, Ларций. Государство в беде, ему следует помочь. Ты всю жизнь сражался за Рим. Что ж теперь нырять в кусты, когда низменные страсти, подгоняемые пороками, стучат в наши двери? К сожалению, немногие понимают, что теперь, после того как империум был вручен провинциалу и этот опыт оказался успешным, возврата к прошлому нет. Адриан усвоил эту простую истину, а все остальные, посягающие на власть — это либо пропитанные высокомерием уроженцы Рима, такие как Нигрин и Фругий Красс, или воспитанные в лагерях солдаты, как, например, Цельз, Пальма и Лаберий Максим. Конст мало того, что римлянин, так еще и вырос в преторианском лагере.

Он помолчал, видно, обдумывал что‑то свое. Наконец продолжил.

— Беда, Ларций, грозит государству с двух сторон. Опасно наделять властью человека, насквозь пропитанного столичными предрассудками, чьи предки и сам он родился и вырос в Риме. Не менее страшно передать империум тому, кто учился жизни в военном лагере. Что касается первой угрозы, я полагаю, в Риме неумеренно кичатся своей историей и презирают чужаков, пусть даже наделенных гражданскими правами. Здесь уверены, что по своим достоинствам всякий уроженец Рима неизмеримо выше любого провинциала, даже природного италийца. Это пренебрежение очень опасно.

Я беседовал с Адрианом на эту тему, и мы пришли с ним к согласию по вопросу о влиянии размеров государства и неисчислимости населяющего его племен, на устойчивость власти и сохранение спокойствия в пределах orbis terrarum.

Государство наше велико, разнобой в законах, установленных в той или иной местности, неописуем. В Риме, например, считают, что их законы — лучшие из возможных, ибо с помощью этих установлений они завоевали власть над миром. Это глубочайшее заблуждение, недопустимое теперь, когда римских граждан можно встретить и в Африке, и в Британии, и в Дакии, не говоря уже об Азии.

Он помолчал и продолжил.

— Не стоит ждать чего‑либо полезного и от Лаберия, Цельза, Конста. С четырнадцати лет они служат в армии. Несмотря на то, что каждый из них был в свое время назначен консулом, их образ мыслей напрочь пропитан армейским духом, их оценка ситуации заужена подсчетом количества легионов, боевой подготовкой солдат и быстротой их передвижения. Самой важной задачей правителя они считают необходимость занять легионы. Они уверены, что армия постоянно должны кого‑то сокрушать, завоевывать, терзать. Иначе, полагают они, солдаты обленятся и от безделья взбунтуются. В том случае, если кто‑то из них придет к власти, их заботы ограничатся добыванием денег на будущую войну, усмирением несогласных и подсчетом будущей добычи. Войны, Ларций, порой возникают по самым неожиданным поводам, не имеющим никакого отношения к интересам государства. Этого нам надо избежать.

Он помолчал, потом добавил.

— Поговори с Цельзом. Возможно, он не потерял остатки разума.

* * *

На следующий день Лонг отправился в Байи, где на собственной вилле лечился Луций Публилий Цельз. Даже после напутствия Антонина тяжелое чувство неясной вины не оставляло Лонга.

Неотвязно вспоминался Цельз. Этот высокий, длиннорукий, стареющий детина пользовался в армии непререкаемым авторитетом. Даже Траян порой не отваживался спорить с Цельзом, так как логика «гелепола» или «штурмовой башни», как называли его в армии, обладала железной убедительностью. Цельз являлся стратегом, известным не менее чем Лаберий Максим. Принимаясь за то или иное задание, он руководствовался принципом свободы рук — доверили, не мешайте. Его страстью было неспешное, последовательное приближение к цели, сочетаемое с постоянным, все более сильным давлением на противника.

Лонг никогда не был близок с Цельзом. Покровителем Лонга считался погибший в Дакии консуляр Гней Помпей Лонгин, который, как ни странно, являлся лучшим другом Цельза. Был бы жив толстяк и неунываха Лонгин, он наверняка бы склонил гелепола к компромиссу с Адрианом. Теперь приходится выкручиваться без «паннонского кабана».

Во время второй Дакийской войны именно Цельз воспротивился назначению Лонга на должность командира отдельного конного корпуса. Он посоветовал императору не обольщаться насчет военных способностей Лонга и передать командование Квиету. Унять обиду Лонгу помог сам император, возместивший другу потерю должности прекрасной виллой в Путеолах. Траян вообще был щедрый человек, более того дальновидный, ведь произойди тогда назначение, сейчас бы Лонг необходимо находился в компании заговорщиков. Сидел бы, выжидая, на вилле в Путеолах, как Цельз в Байях, Нигрин в Фавенции, а Пальма в Таррацине.

Денек был не по — ноябрьски солнечный, ясный — видно, в том году предсказатели откровенно дали маху. Прошли дожди, и осень перед расставанием расщедрилась на необычно теплую погоду.

Даже почки на деревьях набухли.

Лонг в сопровождении Таупаты двигался по Кампанской дороге в сторону Неаполя.

Время от времени префект поглядывал на исполинский, чуть оплывший конус Везувия и загадывал — неужели судьба новь расщедрилась, предоставив ему отличный шанс поквитаться с Цельзом. Очень соблазнительной казалось возможность объяснить ему, что не всякий стратег проницателен.

Это были недостойные и дурные мысли, Ларций пытался отогнать их от себя.

Зачем эти тонкости?

Неужели ему не хватило урока, который преподнес ему Гомулл!

Если эта мразь уже решила, что суд децимвиров примет к рассмотрению такое пустяковое дело, сочтя его государственным, значит, дело зашло слишком далеко. Зачем церемониться с заговорщиками, убежденными в том, что он переметнулся на другую сторону?