Собрание сочинений. Том 3. 1994-1998 - Юрий Михайлович Поляков

Витек, Горынин, Журавленко и Сергей Леонидович были по причине внезапного похолодания одеты в единообразные темно-синие финские плащи, а стоявшие рядком четыре их чемодана напоминали подрощенных поросят из одного помета. Значит, в Америку отправлялись все четверо! Горынин, конечно, летел как руководитель делегации и представитель Союза писателей, открывшего молодой талант. Журавленко, видимо, в качестве посланника Института мировой литературы, где он и в самом деле несколько лет назад защитил докторскую диссертацию «Образ бригадира-новатора в романе Н. Горынина “Прогрессивка”». Ну а Сергей Леонидович, понятное дело, вошел в состав делегации в виде спецкорреспондента «Литературного еженедельника» и похлопывал ладонью по непривычно болтавшемуся у него на боку кожаному кофру для фотопринадлежностей.

– Ну в чем дело? – увидев меня, закричал Горынин. – Мы из-за тебя на регистрацию опоздаем! Специально машину за тобой послал…

– Ладно тебе, Николаич, – успокоил его Сергей Леонидович. – Еще время есть.

Витек заулыбался и двинулся ко мне вертляво-извиняющейся походкой собаки, сожравшей хозяйский ужин:

– Я им сказал, что без тебя не полечу. В общем, если с тобой не попрощаюсь – не полечу…

– Неужели не полетел бы? – усмехнулся я.

– Полетел бы… – сознался он. – Все-таки – Америка. С ума сойти! А ведь я, честное слово, не верил тебе, когда ты про загранку врал! Тебе чего привезти?

– Воздух свободы.

– Я серьезно!

– И я серьезно.

– Зря ты на меня обиделся! – отводя взгляд, сказал Витек. – Я же все делал, как ты говорил. Я же не виноват, что… Ну, что так получилось.

– Вестимо, – отозвался я. – Видишь, как все получилось. Как я и обещал: слава, загранка, самые лучшие женщины…

– Трансцендентально! – вздохнул Витек и глянул на «командирские» часы.

– Как часики? – спросил я. – Тикают?

– Так себе. Вот у меня электронные были с голой теткой на циферблате. Это да! Я их крановщику проиграл, когда он меня перепил. Мы тоже поспорили. Я полкружки не добрал…

– Ты просто ничего в этом не понимаешь.

– Куда нам, кудрявым!

– Ладно, ты тоже не обижайся. Рот там не разевай. Если будут вербовать, посылай всех к Леонидычу…

– Да говорили уже. Я это… Я еще спросить хотел.

– Спрашивай! Но я знаю, почему ты без меня лететь не хотел…

– Я думал, ты сам скажешь, – потупился он.

– Нет. Теперь не скажу. А вот когда эти американские хлебобулочные покровители высокой литературы обнаружат в папке чистую, как совесть дебила, бумагу – тогда…

– А если не обнаружат? – с надеждой спросил Витек.

– Обязательно обнаружат. Книга по традиции должна выйти через месяц после вручения премии… Что там начнется!..

– Жуть! Что делать?

– Ничего особенного. Когда члены делегации будут убивать тебя в роскошном нью-йоркском номере, ты посоветуй им позвонить мне в Москву. А я уж с ними как-нибудь объяснюсь. Понял?

– Амбивалентно… – задумчиво кивнул Витек.

– Ну и отлично! Мягкой тебе посадки, лауреат-обладатель! Как у тебя, кстати, с Анкой: слов хватает?

– Я… Я ее боюсь.

– И правильно делаешь – страшная женщина: мужские шкурки коллекционирует. Предсмертные желания, просьбы будут?

– Будут… Вот, передай Надюхе. – И он протянул мне мелко сложенную бумажку.

– О’кей – сказал Патрикей! – Я сунул записку в карман. – Прощай, мой сиамский друг!

Я крепко обнял Витька и тут же оттолкнул от себя, потому что к нам уже направлялся обеспокоенный нашим долгим прощанием Горынин. Отослав Акашина к чемоданам, Николай Николаевич задержал взор на моей невеселой физиономии и решил, очевидно, подбодрить меня. Но разговор вышел странноватый.

– Не журись, хлопец! Напишешь что-нибудь стоящее – и тебе «Бейкеровку» дадут, – тепло сказал он.

– Уже пишу! – твердо ответил я.

– Ну да? – Он снова глянул на меня, но на сей раз ревниво. – Я, знаешь, тоже решил: вернусь и возьму творческий отпуск, месяца три! Нет, три не дадут – два. На роман хватит. Будет на них горбатиться! Так весь талант в справки да отчеты вбухаешь… Сюжетец у меня есть. Сила! А ты про что пишешь?

– Про жизнь…

– Да? – запереживал он. – И ты тоже?! Ну, ничего, я все равно вперед тебя успею. Мне главное – сесть. Я, когда сяду, такой злописучий – только оттаскивай!

– Завидую! – вздохнул я.

– Ты на нас не обижайся. Ну никак тебя с собой взять не могли, хоть на торжественном секретариате все отмечали твой вклад в это дело. Понимаешь, валюту за первое полугодие перерасходовали… Свиридоновы, сквалыжники, добили!

– Понимаю. Но на случай непредвиденных обстоятельств снимаю с себя всякую ответственность…

– Это ты брось! Во-первых, ответственность с советского человека только смерть может снять. А во-вторых, какие такие непредвиденные обстоятельства? Все предвидено! А если ты из-за Анки журишься, то напрасно. Радоваться надо: расписались они. Журавленко был свидетелем со стороны жениха, а Леонидыч – со стороны невесты. Свадьбу сыграем, как только вернемся… Я уже в ЦДЛ банкетный зал зарезервировал. Готовься!

Горынин хлопнул меня по спине и отошел в сторону.

Следующим был идеолог Журавленко. Он участливо посмотрел и произнес:

– Понимаю ваши чувства, но есть еще и общегосударственные интересы. Согласны?

– Скорее да, чем нет…

– Вот и хорошо. А я вам после возвращения позвоню. Есть очень любопытная идея насчет приветствия! Время требует серьезных коррективов.

– Вы знаете, я тут за роман взялся. Боюсь…

– Бояться не надо, – успокоил он.

Затем подступил и Сергей Леонидович. Он был расстроен.

– Куда катимся?.. Командировочных четыре доллара в сутки выписали! Представляешь? Это банка пива с бутербродом. И они еще хотят за такие деньги «холодную войну» выиграть! Гроб они себе с бубенчиками выиграют, а не «холодную войну»… Ты чего такой хмурый?

– Ничего.

– Ладно уж, ничего, – колись!

– Обидно.

– Конечно, обидно. А мне, думаешь, не обидно было, когда я этого идиота, который Мавзолей хотел взорвать, взял, а звезду начальнику отдела бросили…

– Да я не об этом.

– Понял. А мне, думаешь, не обидно было, когда я свою с этим авангардистским шакалом застукал? Крепись. Все они одинаковые…

– Я не об этом.

– Да что ж такое?

– Скажи им, чтоб телефон мой включили!

– Вот бляхопрядильная фабрика, забыл!.. Ладно, я им из Нью-Йорка позвоню. Не серчай!

– И ты, если что, не серчай…

Последней была Анка. Она нежно поцеловала меня в щеку:

– Улыбнись!

Я улыбнулся.

– Ну вот! Я же все-таки не с Чурменяевым еду!

– Это утешает…

– Не куксись. Мы же договорились: я вроде как на войну, а ты вроде как ждешь…

– Ты в плен только не сдавайся! – попросил я.

– Если что, я тебе из плена письма писать буду… Нет, я, может быть, тебе даже позвоню из Нью-Йорка…

– Вы мне обязательно позвоните!

Она посмотрела на меня удивленно, провела рукой по моей щеке и вернулась к остальным, которые уже выстроились в очередь перед стойкой для дипломатов и официальных делегаций.

«Летите, голуби, – зло подумал я, – вы даже не подозреваете, какая замедленная мина-сюрприз ожидает вас по ту сторону океана. Несправедливость должна быть искоренена. Конечно, в жизни нет и никогда не было справедливости. Но если исчезнет хотя бы несправедливость, то жить в этом мире можно!» (Запомнить!)

«Волги», привезшей меня в аэропорт, уже не было: классическое отношение советской власти к личности. Если нужен – машина к подъезду, а отпала необходимость – топай на своих двоих. Говорят, один член Политбюро умер от инфаркта, когда утром не обнаружил под окнами черный «членовоз». Решил: сняли с работы, а тот, оказывается, просто по пути врезался в рефрижератор. Очень даже может быть!

Добираясь домой сначала на рейсовом автобусе, потом на метро, я, чтобы убаюкать обиду, во всей красе представлял себе международный скандал, который должен разразиться через несколько дней. Я видел первые полосы американских газет с пылающими заголовками: «Литературная афера века!», «Пощечина эстетическому вкусу мистера Бейкера!», «Можно ли верить русскому медведю?». Мне виделся снятый со всех постов Горынин, которому я говорю: «Не журись, Николаич, зато теперь попишешь всласть!» Я видел беспомощно хлопающего своими умными канцелярскими глазами идеолога Журавленко. Я видел рвущего на себе волосы Сергея Леонидовича, наконец понявшего со всей чудовищной очевидностью, куда мы катимся! Входя в свой подъезд, я представлял себе Анку, униженную, оскорбленную, плачущую у меня на плече и повторяющую сквозь рыдания: «Я же не знала, что он просто чальщик! Я думала…»

Что она думала, я так и не узнал, потому что на ступеньках возле моей квартиры, аккуратно подстелив газетку, сидел грустный