Венок ангелов - Гертруд Лефорт

– Если человек хочет умереть, тут уж ничего не поделаешь. Я здесь вижу лишь внушение.

Меня ее слова очень испугали, хотя вначале я их совсем не поняла – от кого могло исходить это внушение? И разве можно внушить человеку что-то, что он внутренне отвергает? Ибо желание умереть было совсем не в характере моей свекрови! Я робко наблюдала за ней. Мне всегда было трудно узнавать в ее внешнем облике мать Энцио: это трезвое, слегка оживляемое приглушенным чувством материнства лицо не имело ни малейшего сходства с отважными, одухотворенными чертами Энцио. И все же оно вдруг вызвало в моей памяти слова: «Человеку доступно все, чего он по-настоящему пожелает; желание есть возможность». Мне противостояла не ее воля! Да, это была совсем не ее воля!

Я почувствовала, что надо мной нависла какая-то зловещая тень. Совершенно растерявшись, я решила сделать хотя бы то немногое, что могла, чтобы хоть как-то успокоить больную. Поскольку я все еще была убеждена, что ее в первую очередь волнует материальное благополучие Энцио, которое теперь, после того как он отказался от должности редактора, вновь всецело зависело от пансиона, я рассказала ей о намерении Жаннет в скорейшем времени приехать в Германию. Я обещала ей наряду с учебой вместе с Жаннет заботиться о пансионе, если к ней самой не вернутся силы. Она внимательно слушала, не сводя с меня своих пустых печальных глаз с застывшей в них немой мольбой. Когда я умолкла, она горько заплакала. Я со стыдом поняла, что недооценила ее: в материнском сердце этой бедной, насквозь проникнутой обыденностью женщины все же имелась некая точка, в которой она возвышалась над самой собой. В безмолвной просьбе о прощении я поцеловала ее дряблую руку, но она гневно отдернула ее. К несчастью, в эту самую минуту в комнату вошел Энцио. Она всхлипнула и, теряя самообладание, простонала сквозь слезы:

– Вероника причинила мне такую боль! Такую боль! Ах, как же мне больно! Ты не представляешь себе, насколько она бессердечна! Я не хочу ее больше видеть! Пожалуйста, скажи ей, чтобы она вышла!

Она пришла в неописуемое волнение – в таком состоянии я видела ее лишь однажды: во время той ужасной сцены с бабушкой, которую я надеялась закончить здесь, спустя годы, примиряющим финалом. Если бабушка уязвила ее женскую любовь, то я нанесла смертельную рану ее материнской любви! Еще одно мое благое намерение, идущее от чистого сердца, было жестоко перечеркнуто.

Она между тем со всей лихорадочной эмоциональностью больной продолжала настаивать на том, чтобы Энцио отослал меня из комнаты. Я молча направилась к двери. Энцио немедленно последовал за мной. За порогом он спросил, что я такого сказала его матери. Я ответила, что обещала ей вместе с Жаннет заботиться о пансионе, судьба которого ее так волнует.

Он побледнел.

– Вот как… Значит, ты намерена заботиться о пансионе? – произнес он, с трудом сдерживая себя. – Поистине это на тебя похоже! Неужели ты не понимаешь, что в ответ на просьбу о хлебе ты протянула моей бедной доброй матушке камень?..

В голосе его звучало неприкрытое, безграничное возмущение. Быть может, это он попросил свою мать добиться моего согласия на свадьбу? Странно, что подобные мысли никогда не приходили мне в голову, но теперь я спросила его об этом – это было бегством от другого вопроса, который я не решалась произнести вслух: та зловещая тень, нависшая надо мной после слов молодой сиделки, теперь неумолимо стала опускаться прямо на меня.

Мой вопрос его ничуть не смутил.

– А не было ли гораздо естественнее предположить, что матушка сама, по своей воле просила тебя поскорее стать моей женой?

С этим я не могла не согласиться. Но ведь это было не так! Совсем не так! Я как никогда остро почувствовала неукротимую силу его воли, исходившую от него словно темная волна, в то время как он стоял передо мной как ни в чем не бывало с таким невозмутимо-светлым, таким непостижимо светлым взором! У меня вдруг появилось ощущение, будто я должна была спасти его мать от этого темного потока, которому и сама противилась из последних сил.

– Энцио, это ужасно, но твоя мать хочет умереть, – начала я. – Ты должен уговорить ее остаться с нами. Только ты один можешь удержать ее в этой жизни. Она способна на все, когда речь идет о твоем счастье.

Он смотрел на меня, ничего не понимая. Сомнений не было: он не сознавал того действия, которое оказывала его воля на больную. Но ведь это-то и было самое страшное! Он перестал быть господином своей воли, он стал ее рабом.

Наконец он спросил, с чего я взяла, что его матушка хочет умереть. Я сослалась на слова сиделки.

– Ах, сиделка!.. – Он пренебрежительно махнул рукой. – Эта сумасбродка! Пойми: такого рода внушение немыслимо. Кто же это, хотелось бы мне знать, прибегнул к внушению и с какой целью?

– Можно быть источником такого внушения и не подозревать об этом… – сказала я и сама содрогнулась от ужасного смысла, заключавшегося в этих словах.

Он пристально посмотрел на меня. До этой минуты он оставался совершенно невозмутим, теперь же его охватило беспокойство.

– Что ты имеешь в виду? Говори прямо, – потребовал он.

Я уже дрожала всем телом.

– Энцио, ты сам знаешь, на что направлена твоя воля… Твоя мать чувствует это, потому что любит тебя… Она хочет помочь тебе любой ценой… Даже… даже ценой… – Я хотела сказать «даже ценой собственной смерти».

– Значит, ты считаешь, что это внушение исходит от меня?.. – перебил он меня возмущенно.

То, что это наконец было произнесено вслух, привело меня в еще больший ужас.

– Нет, не от тебя самого, Энцио… – пролепетала я. – Не от твоего сознательного «я», это… это… темные силы…

Я невольно произнесла выражение, которое Жаннет когда-то употребила применительно к тетушке Эдельгарт и которое я с тех не могла забыть. Теперь меня обуял тот же страх, что и тогда, много лет назад. Несколько секунд мы, словно онемев, молча и неотрывно смотрели друг на друга. Затем он, коротко рассмеявшись, воскликнул:

– Ах да, конечно! Демоны! Это же неотъемлемая часть веры в Бога! Оборотная сторона твоего безумства! – Он махнул рукой, словно отшвырнул что-то от себя.

Но те, в чье существование он не верил и от кого так презрительно отмахнулся, не замедлили явить страшные знаки своего присутствия. Я видела, как они, переполошившись при упоминании о них, заметались на его лице, – это лицо словно вдруг сдавили невидимые руки, так что слова его уподобились неким таинственным, магическим звукам.

– Если уж ты веришь в демонов, – произнес он изменившимся голосом, медленно и, как тогда в лунном парке, почти жалобно, – то подумай хотя бы о том, кому я обязан тем, что оказался в их власти! Я верю лишь в демонию набожности, не желающей жертвовать собой ради другого, даже если этому другому грозит ад!..

Далее читатель меня уже не поймет – я даже не знаю, вправе ли он понимать меня! Не берусь судить об этом. Во всяком случае он не поймет меня. Что знает большинство христиан – я имею в виду тех, кто всегда печется лишь о собственном блаженстве, – о муках сердца, которому суждено воспламеняться от адского пламени, объявшего его любимейшее существо? Что они знают о рушащихся сводах судьбы, когда все истины, открывшиеся верующей душе, вдруг оказываются под сомнением, пресуществляются, обращаются в свою противоположность, так что в конце концов позиция, представлявшаяся спасительной, оказывается гибельной? Лишь один человек на свете знал об этом все.

Это, конечно же, не было случайностью, что именно в те дни я наконец получила долгожданный ответ из Рима. Жаннет кратко сообщала мне, что, получив мое последнее письмо, она ускорила свои сборы и счастлива от мысли о нашем скором свидании. К этой коротенькой записке она приложила довольно длинное послание отца Анжело, первое письмо, написанное им самостоятельно после болезни. «Вести, полученные от Вас, – говорилось в этом странном письме, – меня ничуть не удивили, чтобы не сказать, что я ожидал чего-то подобного. Отношение Вашего жениха к условиям церковного брака, иными словами, к религиозному взгляду на брак, полностью соответствует современному состоянию мира, который уже готов от простого равнодушия ко Христу и Его Церкви перейти к открытой враждебности по отношению к Ним. Существует два способа противостоять этой враждебности: естественный и сверхъестественный. В первом случае верующий старается держаться подальше от мира безбожия, чтобы сохранить свою душу, во втором – живет с ним бок о бок. Первый способ всем понятен, второй же для большинства людей остается непостижим. Даже богоревнивые христиане – и может быть, именно они в первую очередь – отнесутся к нему с осуждением. И так, без сомнения, и должно быть: остерегайтесь когда-либо подвергать критике этот факт, особенно если Вам говорит о нем кто-либо из слуг Божиих. Церковь знает, что делает, положитесь на ее многовековую мудрость! Ибо лишь немногим по плечу этот сверхъестественный способ – в сущности, он по плечу лишь самой Божественной милости. Для человека этот способ всегда связан с предельной опасностью – опасностью поражения; именно эта опасность и есть великий и последний подвиг верующего. Но является ли поражение на самом деле опасностью для христианина? Не будем забывать, что Христос одержал победу лишь за чертой смерти, за гробом, что именно смерть была ценой Его триумфа! Кто сможет победить того, чья победа предполагает поражение? Поэтому будьте тверды в своем решении: сохраните верность Вашему неверующему избраннику! Не покидайте его в его темноте, не покидайте его несмотря ни на что! Сознательно разделите с ним его тьму, и он неосознанно разделит с Вами Ваш свет, ибо если Вы, любящая Бога, останетесь с ним, значит, с ним останется и любовь к Богу – станьте в Вашей любви к Богу последней связующей нитью между ним и Богом!»