Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Маменька думала тогда выдать меня замуж, и, вероятно, я была бы счастлива. Но госпожа Казо думала иначе, видя страшную разницу в летах моих и того человека, которого маменька желала назвать своим зятем. Грозя пальцем, она говорила мне: «Лоретта! Лоретта! Что за дурачество выходить за старика, годящегося вам в деды?»

Мать моя не любила противодействия в самых обыкновенных делах; можно представить себе, как раздражало ее сопротивление, даже весьма благоразумное, со стороны друга, преданного ей сердцем и любившего меня как свою дочь. Дошло до того, что она под различными предлогами не отпускала меня к госпоже Казо без себя, хотя прежде я бывала у них довольно часто. В этом случае мать моя ошибалась: госпожа Казо могла говорить ей — при мне, а мне — при ней, что предполагаемый брак ей не по сердцу, но, если моей матери не было рядом, строгая добродетель запрещала госпоже Казо рассуждать об этом предмете и она никогда не упоминала о нем.

Жюно тотчас по приезде в Париж поскакал к своему генералу, который был тогда в Мальмезоне. Сколько событий случилось со времени их разлуки! Сколько чудес совершил один человек!.. Приближаясь к нему, Жюно чувствовал, что сердце его сжимается от тысячи разных ощущений, среди которых главным, конечно, была радость, но он испытывал и глубокое уважение, которое не только не вредило (говорил мне он позже) любви его к Бонапарту, но еще и увеличивало ее.

Тогда я не понимала хорошенько слов его, но после уразумела смысл их. Действительно, в то время вокруг Наполеона находилось постоянно пять или шесть человек, чувства которых к нему невозможно описать — это было нечто большее, нежели обычная преданность.

— Ну, Жюно — сказал Первый консул, когда они остались наедине, — как же ты допустил, чтобы эти англичане взяли тебя в плен? Но, судя по тому, что писал ты мне из Марселя, они, кажется, тебя ожидали… И несмотря на ясные приказания мои, Клебер не хотел отпустить тебя? Он, верно, боялся, что вокруг меня будет слишком много друзей… Какая мелочность! Я, конечно, знал, что он не любил меня, но доказывать свою неприязнь такими пошлостями?! А письмо его из Директории? Ты ведь знаешь?

Жюно отвечал, что ему читал это письмо Дюрок за завтраком.

— Впрочем, — прибавил Первый консул, — трагический конец его искупил всё! Счеты с ним все кончены. Я понес большую потерю. Но потеря поистине незаменимая, друг мой, — это смерть Дезе!.. Дезе!.. Вот несчастье для отечества!.. Никогда не утешусь я в смерти Дезе[45].

Некоторое время Первый консул прохаживался молча: видно было, что он грустит. Но никогда не показывал он своих чувств долго. Повернувшись к Жюно, он скоро сказал с выражением очаровательного добродушия:

— Да! Ну, что же хочешь ты делать? Я всегда говорил, что докажу тебе дружбу мою при первой возможности. Нет ли у тебя каких планов? Хочешь ли ты служить? — Он поглядел на Жюно, наклонившись к нему с лукавым видом и в веселой улыбкой. — Хочешь, я пошлю тебя в Рейнскую армию?

Жюно сделался красен, как гранат, что бывало с ним всегда, если он волновался.

— Разве вы хотите уже отделаться от меня, генерал?.. Впрочем, если прикажете, я поеду к Моро и докажу, что офицеры Итальянской армии не забыли своего дела в Египте.

— Ну, буря начинается! — сказал Первый консул. — Нет, нет, Жюно, ты не оставишь меня. Я уважаю генерала Моро, но не настолько, чтобы одаривать его своими лучшими друзьями. — И он потянул Жюно за ухо так, что оно сделалось длиннее на дюйм. — Жюно! — продолжал он торжественно. — Я назначу тебя комендантом Парижа… Это место для человека доверенного, особенно теперь, и я не могу сделать выбора лучше. Но, — прибавил Бонапарт, продолжая ходить и оглядываясь, чтобы удостовериться, не слышит ли их кто-нибудь, — ты должен подумать, прежде чем примешь это предложение. Надобно тебе постареть десятью годами, потому что если комендант Парижа обязательно должен быть преданным мне человеком, то равно необходимо ему быть чрезвычайно осторожным и обращать величайшее внимание на все, что относится к моей безопасности…

— Ах, генерал! — воскликнул Жюно.

— Постой! — возразил Первый консул. — Говори тише. Да, надобно заботиться обо мне. Я окружен опасностями. Я не думал бы и шевелиться из-за них, если б оставался генералом Бонапартом, который прозябал прежде в Париже. Тогда жизнь моя принадлежала только мне, и я мало уважал ее… Но теперь… Теперь я не принадлежу больше себе… Судьба моя раскрылась передо мной, и она связана с судьбой великого народа: вот почему угрожают и жизни моей. Европейские державы, которые мечтают разделить Францию, не хотят видеть меня на этом пути… — Он нахмурил брови и провел рукою по лбу, как бы желая прогнать докучную идею; потом снова принял совершенно спокойный вид, подхватил Жюно под руку и опять начал говорить: — Я назначу тебя комендантом Парижа, как уже сказал, но ты должен жениться. Это прилично и полезно, и не только для достоинства места, которое займешь ты; я знаю тебя и требую этого для собственной твоей пользы… Где теперь Отелло? — спросил он после довольно долгого молчания[46].

— Остался в Египте, генерал, но я велю привезти его сюда на первом корабле.

Первый консул кивнул в знак одобрения.

— А мать? — спросил он.

— Тоже осталась в Египте. Она под покровительством интенданта армии.

— Хорошо…

Первый консул умолк; он прошел дальше с несколько смущенным видом, необычным для него. Наконец, будто превозмогая себя, остановился подле дерева и, обрывая с него листья, спросил, еще раз оглянувшись кругом:

— А Полина?[47] Что с ней сталось? — В голосе его слышалось особенное волнение. — Я узнал, и то из английских газет, — прибавил он с горьким смехом, — что Клебер обходился с нею дурно после моего отъезда… Видно, что моя привязанность к ней оказалась поводом к преследованию!.. Все, кого любил я, имели несчастье не нравиться ему…

Жюно не отвечал. Ему казалось, как он потом говорил мне, что нельзя было обвинять Клебера, так недавно трагически погибшего, и потому он хотел смолчать.

— Разве ты не слышишь? — сказал Первый консул громко и с досадой. — Спрашиваю еще раз: правда ли, как утверждают англичане, что этот человек был зверем с такой доброй, любезной женщиной?

— Все это время я был далеко от генерала Клебера, но знаю, что он в самом деле обходился с Беллилот дурно. Когда ей понадобился паспорт, его достал ей Деженетт; а иначе, я думаю, главнокомандующий заставил бы ее ждать долго, — тут Жюно невольно усмехнулся.

Наполеон, однако, понял это иначе: он схватил Жюно за руку, так что на ней остались следы его пальцев, побледнел и сказал дрожащим от гнева голосом:

— Как? Что хочешь ты сказать? Неужели он…

Жестокая буря чувств помешала ему говорить. Не любовь и даже не воспоминания привели его в это ужасное состояние: одна мысль, что Клебер мог быть наследником его в любви госпожи Фурес, лишала его рассудка[48].

Жюно спокойно отвечал, что госпожа Фурес встретила со стороны Клебера только препятствия в получении паспорта, так же, впрочем, как и все, кто хотел оставить Египет. И повторил, что Деженетт с удивительным радушием помог ей получить все, что было нужно, и показал себя в этом случае, как всегда и везде, обязательным и добрым человеком.

Первый консул тотчас успокоился и обратил разговор к тому, что касалось Жюно. Он долго объяснял, как хотелось бы ему, чтобы Жюно пользовался всей властью парижского коменданта; советы его были советами отца сыну. Замечательный разговор их продолжался более часа. Я не упоминаю о многих равно занимательных частях этого разговора, но через столько лет память моя сохранила только то, что прямо относится к Жюно и ко мне; а я приняла строгое правило не повторять речей Наполеона наобум, если не знаю или не помню их достоверно. Все слова такого человека важны. И особенно мы, кто были вблизи него так долго, мы еще больше других обязаны передавать тщательно все, что относится к нему.