Великая война - Гаталица Александар

Столько оставалось жить Вильгельму Альберту Аполлинарию Костровицкому, известному как Гийом Аполлинер: двадцать семь месяцев.

ТУДА ДАЛЕКО, НА КРАЙ СВЕТА

Меня зовут Фери Пизано, я военный корреспондент. Я хочу рассказать своим читателям о страшной трагедии народа, целого народа, гибель которого началась на реке Дрим, а закончилась среди апельсиновых деревьев и смоковниц, будто бы вся армия попала в рай. Сербский народ стал единственным, кто потерял в этой Великой войне свою родину и отправился в изгнание. В нашей прессе много писали об этой невиданной Голгофе скитающегося народа, который любит Францию и устремляет свой взор на театры военных действий на западе, словно его собственных мучений и падений не существует. О нашей бесславной роли в этом исходе, самом большом после еврейского, известно многое. Мы колебались, взвешивали капризы греческого короля и его министров-германофилов, а в это время сербский народ голодал, сражался и ожидал от Франции великой милости, но она — для тысяч людей — прибыла слишком поздно. Когда им казалось, что настал конец мучениям, те продолжались; когда им казалось, что пришел их смертный час, они просыпались живыми; когда казалось, что они остались в живых, их находили засыпанными снегом, с улыбкой на устах и застывшими голубыми глазами, устремленными в бирюзовое небо над Проклетием[30].

Рассказ одного сербского офицера-артиллериста лучше всего опишет тот необычный путь, который нам, цивилизованным народам, трудно представить. На полпути к пригороду Кастрадес, куда ведет мощенная камнем дорога времен царицы Елизаветы, я нашел наш лагерь, который разыскивал. Здесь, возле кристально чистого греческого моря, в лимонной роще оставшиеся в живых артиллеристы разбили палатки. В этой благоухающей прохладе не было ничего, что указывало бы на их военную специализацию — ни пушек, ни лошадей. Только рисунки пушек, вытатуированные кое у кого предплечьях, говорили, что эти живые скелеты в новеньком английском обмундировании когда-то были артиллеристами. Их командир, которого я разыскивал по совету моего друга, похоже, даже не слышал о моем приезде. Увидев меня, он тут же вскочил и воскликнул:

— Да здравствует Франция! — А затем добавил: — Мы, как мне кажется, познакомились четыре месяца назад на Дунае, когда Сербия еще существовала. Мы были вместе в ту ночь, когда адский огонь швабов обрушился на наши позиции. Вместе во время отступления бросили последний взгляд на Белград с Осовацкой высоты. Вы Фери?

— Да, — ответил я, — Фери Пизано, корреспондент французской газеты; я слышал, что у вас есть для моих читателей история, которую нельзя забыть.

— Черт побери это «нельзя», лучше всего забыть ее как можно скорее, но я не могу и никогда не смогу, — ответил артиллерист, — вы имеете в виду то… как я вывел солдат?

Я подтвердил это кивком головы, и он продолжил:

— Мне стыдно признаться, господин Фери, что всех тех, кого вы здесь видите, я спас ложью. О, как я им врал!

Перед нами, сияя в лучах ласкового южного солнца, лежала мелкая лагуна, окруженная папирусными зарослями, пальмами и маслинами; эта лагуна была очень похожа на ту, где выброшенный на берег Одиссей увидел Навсикаю, царевну феакийцев, моющую в воде свои светлые волосы.

— Если бы вы только знали, господин Фери, как я им врал… А может быть, это и не было ложью. По сути дела, я обманывал в них смерть. Я заметил это еще на дунайских позициях. Острый осколок снаряда в животе раненого, на губах выступает кровь, он сдается смерти. Его взгляд устремлен в небо, и через час солдат умирает. Когда врачи немного приподнимают его, то понимают, что он еще жив, но у него нет сил открыть глаза — и смерть опутывает его своей сетью и уносит навсегда. Возле одного такого доходяги я остановился и сказал: «Сынок, а ведь ты не умер». Только это и сказал, без какого-то волшебства, без какой-то черной магии. Я сказал это гневно и громко, чтобы раненый услышал; заметив, как в его глаза возвращается жизнь, я воодушевился и начал врать: «Ты должен жить, потому что мы должны встретить немцев на Мораве». Раненого унесли, а мы еще целый день караулили на песчаных отмелях каких-то чужих ужасных людей, выходящих из грязи, и стреляли, стреляли в них, будто в стаи саранчи, так что я почти позабыл о раненом, которого оживил с помощью лжи. А много дней спустя, после того как мы с вами бросили последний взгляд на наш Белый город, я встретил того самого солдата. Он был жив, и это меня очень воодушевило. Я понял, что моя ложь, похоже, имеет какое-то особое воздействие, но должен был в этом убедиться.

Вот так я начал врать своим солдатам. Не всех можно было спасти ложью, но те, кого смерть уже прикусила своим зубом, еще могли ее обмануть. О, как мне пригодилось это искусство, когда мы отступали на юг, на Мораву, и когда мы оставили эти позиции меньше чем через неделю под страшным дождем. Я подходил ко многим своим полумертвым бойцам и говорил им: «Вставайте, мертвые, нам нужно встретить врагов на Косово» — и они вставали. Раненые выздоравливали от огнестрельных ранений; наши хирурги чудом спасали тех, у кого были открытые раны на голове. Только те, кто был смертельно изувечен, кого я не мог заставить в последний раз открыть глаза, уходили навсегда, их не удавалось спасти ложью. Все остальные возвращались в строй и двигались дальше, а нас ожидал очень трудный путь.

На берегу Черного Дрима, реки, в которую мы сбросили наши пушки, все обессилели. Артиллеристу труднее всего расстаться со своими орудиями, а когда эта сталь тупо упала на дно бурной реки, вся моя батарея плакала. Все утратили надежду и стали терять силы. Но, господин Фери, как только кто-то падал, я оказывался рядом с ним и кричал: «Вставай, сынок, в Скадаре нас ждут новые пушки! Вставай, тебя шваб затопчет, если ты останешься лежать!» Не все поднимались сразу, я состязался со смертью, будто перетягивал канат, но уже приобретенный опыт помог мне найти много способов обмануть их смерть. Иногда я встречал ее проклятием, в другой раз — ругательством, в третий — бранью. И мои солдаты вставали. Они были мертвые, а не живые, когда мы пересекали Албанию. Когда кто-то из них падал от голода, я подскакивал к нему и начинал врать: «Вперед, на берегу моря нас ждет еда, много еды и выпивки. И нашу ракию[31] албанцы там гонят только для нас. Вставай, сынок, неужели ты не хочешь попробовать нашу сливовицу? Наши винокуры опередили нас только для того, чтобы вместе с албанцами изготовить котлы для перегонки ракии».

Почему они мне верили, почему продолжали путь, я не знаю. Мне казалось, что их ноги сами ступают по албанским горам, переходят по шатким мостам, скрываются в густых зарослях, когда враждебные албанцы открывают стрельбу. Когда мы наконец достигли берега, там, конечно же, не оказалось ни продовольствия, ни ракии, но ни один из моих солдат не упрекнул меня во лжи. Нет, господин Фери, я обманывал притаившуюся смерть, а она после этого и кричала, и шипела, стараясь хотя бы уже на берегу забрать кого-то из них. Но солдаты и дальше верили мне без всякой злобы, почти требуя от меня новой лжи, поскольку ясно понимали, что из их утробы к горлу поднималась ползучая смерть.

И я продолжал лгать. Я говорил им: «Корабли нашей великой союзницы Франции уже находятся в Отранто. Их белые палубы ждут, а на них санитарки и сестры милосердия успокоят любую вашу боль. Вставайте, сыновья, вставайте, мои соколы!» А они, господин Фери, мои бедные дети из Шумадии и Рудника, вскакивали и, как будто хорошо поели, продолжали терпеть голод и страшную усталость, которые и быка бы свалили, не то что человека.

Корабли наконец прибыли, и так я, обманывая смерть, привел их сюда. Посмотрите на них: они чуть больше похожи на живых, чем на мертвых. Никто не поет, никто больше не умеет смеяться, но они живы. Здесь их сотни, а был бы десяток, не обмани я смерть в каждом из них хотя бы несколько раз. Вот моя история, господин Фери, а вы передайте ее нашим друзьям-французам.