Спи, бледная сестра - Джоанн Харрис

Даже ее руки не могли оставить такие маленькие следы… липкие, смазанные, совсем свежие. Могут они быть… от шоколада?

Я больше не владел собой. Я закричал и изо всех сил надавил на дверь. Она не поддалась. В голове не было места мыслям — мною управляла безумная логика, внезапная убежденность, что после стольких лет Бог заставит меня заплатить за то, что я сделал со шлюшьим ребенком… заплатить Мартой. Моему помутившемуся рассудку эта идея казалась ужасающе правдоподобной: шлюхина дочь слушала, держась за дверь, затем вошла и увидела Марту, ждущую меня. Снова вышла, месть свершилась… а Марта все ждет, в платье, натянутом на лицо…

Я снова закричал и заколотил в дверь, обдирая костяшки.

— Марта! Марта! М-м…

И тут дверь распахнулась в темноту. Я по инерции влетел в комнату и ударился о противоположную стену. Дверь резко захлопнулась. Очутившись в непроглядной тьме, я кричал, теперь уверенный, что девочка-призрак где-то в комнате, такая холодная, такая белая, и все еще хочет сказку.

Вспыхнул свет. Я на мгновение ослеп, а потом увидел ее. Она стояла у окна с лампой в руке. Облегчение было столь велико, что я едва не потерял сознание; перед глазами плыли темные пятна.

— Марта. — Я постарался говорить спокойно. — Я… Прошу прощения. Я… сегодня сам не свой. — Я вяло улыбнулся.

— Честно говоря, мистер Честер, и я тоже. — Ее улыбка была слабой, но озорной, голос — как шорох сена и летнее небо. — Думаю, нам обоим нужно выпить.

Я наблюдал, как она разливает напитки, сердце уже не пыталось выскочить из груди, и вскоре я нашел в себе силы осмотреться.

Обстановка совсем простая. Узкая кровать с белым покрывалом, кувшин и миска на прикроватной тумбочке, маленький стол и потертое кресло — вот и вся мебель. В свете единственной лампы комната казалась особенно унылой. Ни ковра на голом полу, ни картин на стенах, ни штор. И сегодня Марта сама была как ее комната: одетая в простую белую сорочку, босая, распущенные волосы падают на лицо. И тревога вдруг вернулась — слишком уж все напоминало ту, другую ночь, словно это ее очередной маскарад, задуманный, чтобы столкнуть меня в пучину безумия. Но вот она обвила меня руками, такая теплая, благоухающая простыми детскими ароматами: мылом, лавандой и еще чем-то сладким, вроде лакрицы. Она, сражавшая меня наповал ураганом экзотической страсти, теперь была первейшей юной соблазнительницей, застенчивой, чувственной девственницей, четырнадцатилетней, восхитительно неопытной, чистой.

И, конечно, я знал, что и это одна из ее масок — подлинное лицо Марты сейчас, как и прежде, было скрыто от меня. Но я поддался иллюзии нежности, и мы, как дети, лежали в объятиях друг друга, а она шептала мне на ухо сказку о человеке, который влюбился в портрет умершей женщины. Он покупает его и прячет на чердаке из страха, что жена начнет задавать вопросы. Каждый день он приходит и смотрит на портрет, он не может отказать себе в этом удовольствии и становится все мрачнее. Вскоре жена начинает что-то подозревать и однажды незаметно идет за ним в его тайник и видит, как он сидит перед портретом. Охваченная ревностью, она ждет, пока он уйдет, а потом берет нож и поднимается на чердак, собираясь искромсать ненавистную картину на кусочки. Но картина одержима духом мертвой женщины, и когда соперница приближается к ней с ножом, призрак бросается на нее. Завязывается борьба, отчаяние придает силы женщине-призраку. Пронзительно визжащий дух несчастной жены изгнан из тела в хаос, а женщина-призрак, забрав себе ее жизнь, спокойно идет вниз, чтобы соединиться со своим новым любовником.

К концу рассказа я дрожал.

— Ты веришь в призраков, Марта? — спросил я.

Я кожей почувствовал, как она кивнула и, кажется, тихо рассмеялась. Этот смех встревожил меня, и я отозвался слегка сердито:

— Нет никаких призраков. Мертвые не возвращаются, чтобы преследовать живых. Я не верю, что люди куда-то попадают после смерти.

— Даже на Небеса?

— Особенно на Небеса.

— Так значит… — поддразнила она, — ты не боишься мертвых?

— Почему я должен их бояться? Мне нечего стыдиться. — Лицо горело. Почувствовала ли она? — Я не хочу об этом говорить.

— Хорошо, — согласилась она с детской готовностью. — Тогда расскажи мне, как ты провел день.

Я рассмеялся: она говорит как жена!

— Ну правда, расскажи, — настаивала она.

И я рассказал — быть может, больше, чем собирался. Я обнимал ее, как ребенка, и она молча слушала и лишь изредка бормотала что-то одобрительное. Я рассказал ей об Эффи и о том, как стал бояться ее; о своем почти сверхъестественном ощущении, будто я стал призраком в собственном доме; о решении отправить Эффи в психиатрическую лечебницу, где она перестанет быть угрозой; я убежден, говорил я, что она способна меня уничтожить. Эффи теперь знала о нас, хотя я не мог представить откуда, Эффи — враг, молчаливый наблюдатель в тени, дитя-призрак… призрак. Лучше бы она не просыпалась, лучше бы она умерла — Эффи, которая должна была быть мертвой…

Через некоторое время я забыл, что говорю с Мартой, вообразил себя перед престолом Господним, отчаянно торговался с Ним, в Его совершенном тупом безразличии, торговался за свою жизнь…

Я не имел права — теперь я это знаю. Я взял Эффи в жены, когда она была еще слишком молода и не понимала, что такое любовь. Я украл у нее шанс на счастье. Я развратил ее под собственные извращенные вкусы, а когда она мне надоела, решил избавиться от нее. Я знаю, кто я есмь.

И все же, обнимая Марту, ощущая кожей ее теплое влажное дыхание, я разглядел иную возможность, от которой волоски на руках встали дыбом в острой, исступленной ненависти к себе. Слова, что я говорил Марте, звенели в пустоте черепа, благозвучные и натянутые, как струны невидимой арфы под моими веками.

— Нет никаких призраков. Мертвые не возвращаются, чтобы преследовать живых. Я не верю, что люди куда-то попадают после смерти. — Я понял, что повторяю это вслух, прерывая поток мучительной рефлексии. Но я не помнил ни слова из того, что говорил.

Марта оценивающе смотрела на меня. Лицо у нее окаменело. — Генри.

Я вдруг понял, что она собирается сказать, и вздрогнул под мертвящими лучами ее взгляда. Я заговорил, не важно о чем, о чем угодно, только бы не дать ей произнести слова, слово, что безжалостно вибрировало в воздухе…

— Генри.

Я повернулся. От нее не укрыться.

— Помнишь день, когда ты сказал, что любишь меня? Я молча кивнул.

— Ты обещал мне. Ты ведь не лгал? Я колебался.

— Я…

— Ты ведь не лгал?

— Нет. — В голове стучало, рот наполнился горечью, будто я глотнул чистого джина.