Игра с Годуновым - Дарья Плещеева

сад и отворил калитку. Из возка вышел человек, чьего лица сверху было не разглядеть, соскочил в снег другой, сидевший рядом с кучером, и Деревнин быстро повел их через двор к саду, куда спускалась с гульбища лестница. Возок же укатил вглубь переулка.

Михайла чуть ли не кубарем скатился вниз, присел на корточки и затаился. Гости, а за ними – и дорогой батюшка поднялись в горницу.

Твердо зная, что отец разумеет по-татарски с сотню слов, а на прочих языках – и того менее, Михайла сообразил, что говорить в горнице будут по-русски. Его любопытство было разбужено, и он снова подкрался было к двери, но один из гостей вышел. Михайла еле успел шмыгнуть за угол.

Это был человек такого вида, что не приведи господь встретиться с ним в темном переулке. Судя по всему – тот, чья образина перепугала Марью. Он быстро пришел к той лестнице, что вела вниз, в светлицы и далее – на поварню. В темноте он передвигался быстро и ловко, не хуже кота.

Михайла решил – будь что будет! И снова подкрался к двери.

– Князь-батюшка, я не чаял, что ты сам ко мне будешь, – сказал отец. – У меня есть что донести. Мои люди выследили, статочно, всех подкупленных стрельцов, и более того – отыскалось еще одно место, откуда можно лазить на Крымский двор и выходить оттуда. Там один сарай стоит впритык к забору, в том сарае держат аргамаков, и наверху есть оконце. Оттуда можно соскочить прямо через забор.

– А туда? – спросил незнакомый мужчина.

– Туда – ежели из оконца спущена веревка с узлами. Но пролезет лишь тощий детинка или же отрок. Я так точно застряну. Так вот, продажные стрельцы – Федька Постник, Гришка Резвый, Дорошко Лихачев да Овсейко Собака. Вот я на листке записал, прими. Они вчетвером ходят в караул. Может статься, подкупили и других, но потом их заменили.

– Это славно. Твоих людей там не заприметили?

– Может, и заприметили. Да один – парнишка, он с другими парнишками там в снежки баловался, кто на него подумает? А другой – совсем дряхлый, десяток шагов пройдет – присядет отдохнуть. А то еще на старой лодке сидел, за сердце хватался. Но стрельцов исправно выследили. Что прикажешь с ними делать?

Гость заговорил на неведомом языке, женщина ответила, они какое-то время пререкались.

– Как полагаешь, Иван Андреевич, могут ли те стрельцы знать поименно, кого впускают и выпускают? – спросил гость.

– Да им тех имен, поди, и не выговорить. Нам сперва нужно понять, с какой стороны их подкупили – посольские или наши, московские. Мне сдается, что московские. Мой парнишка прибежал к раненому, что вскоре скончался, так тот перед смертью просил дойти до боярина Годунова и сказать ему слово «златоструй». Так парнишка те речи разобрал. Что за «златоструй» такой – не ведаю. Вроде так книжка называется.

– Тайное слово… Это славно, что мы его теперь знаем. Глядишь, и пригодится. Тело, стало быть, на съезжей…

– А нож, которым убили, у тебя. Вот который день ждем, что придут тело искать. А никто не приходит. Может, приходили – но сторож то тело подальше упрятал, его и не заметили, как знать…

Гость опять заговорил по киргиз-кайсацки. Женщина ответила взволнованно и громко. И опять они о чем-то спорили, и она доказывала неведомо что, а он кратко возражал. Наконец спор угас.

– Иван Андреевич, пора браться за стрельцов, – сказал гость. – Я на это дело пошлю своего Бебеню. Он может стрелецкий полк до полусмерти напоить, а сам трезв останется. Ты же вспомни как можно точнее, когда на вас выбежала Айгуль. Есть ли примета?

– Примета? – Деревнин задумался. – Когда мы выходили с Земского двора, стрельцы только затевали перекличку.

– Которую?

– Полуночную? – сам себя спросил Деревнин. – Нет, за час до полуночи. Или полуночную? Я засиделся в приказе, но не настолько же? Ан нет, настолько! Диво, что не заснул за столом, рожей в горшок с клеем. Мы вышли, и тут со Флоровской башни стрелец как заревет: «Славен город Москва-а-а!» С такой глоткой не стрельцом, а дьяконом в богатом храме быть. И ему с Никольской башни в ответ: «Славен город Владимир!» И пошло вокруг всего Кремля – «Славен город Казань!», «Славен город Суздаль!»…

– Я понял. Как вы, русские, говорите, вот от сей печки следует плясать…

– Князь-батюшка!

– Уразумел?

– Уразумел! Велю своим людям узнать, когда сменяются стрелецкие караулы у Крымского двора. Я чай, в одно время Айгуль выбежала со двора, а мы с Воробьем дошли до Боровицких ворот. Потом мы от Кремля так удалились, что следующей переклички уж не слышали. Но стрельцы про девку-то, может, и скажут, а по какой причине выскочила – то им неведомо. И как вышло, что пропустили, – не скажут. Я чай, зазевались, а она девка шустрая, бегает быстро… бегала… А вот о том человеке, что за ней выскочил, обратно вернулся, снова вышел и снова вернулся, они немало поведать могут.

– Так!

Гость опять заговорил с женщиной, она ответила коротко и сердито. Михайла понял – она очень взволнована.

– Причина может быть лишь одна – она услышала, как сговариваются о предательстве, и нечаянно спугнула предателей. Ее нельзя было оставлять в живых, – кратко сказал Деревнину гость.

– На Крымском дворе – предательство?

– Да. По рассказу твоей гостьи трудно понять, что именно стряслось. Но речь, сдается, идет о жизни и смерти. И о неком предательстве. А степняки предателей не прощают. Такими мы уродились.

– Она с Крымского двора?

– Да. Она что-то знает, но она… Она – женщина.

Деревнин покачал головой.

Ногаец не то имел в виду, что все бабы – дуры, вроде Ульяны. Он подразумевал иное: женщина сама решает, что – правда, а что – нет. Особенно если речь идет о детях. Дети – правы, а весь мир – неправ, такое Деревнин видывал не раз. Даже когда дитятко поймано с кистенем в руке над грудой положенных им покойников, дитятко – право, а те, что повязали его, – нет.

– Есть ли способ проверить ее слова? – спросил Деревнин.

– Подозревают