КУДЕЯР - Артамонов Иванович

Все повалились в сани. В глухом сумеречном лесу зазвучала песня:

Как во темну ночь осеннююВыезжали добры молодцы,Добры молодцы, буйны головы…

Кудеяр ткнул Филю в бок.

— А ну смолкни на миг, кто-то в лесу голос подаёт.

Прислушались.

— Померещилось тебе, Кудеяр, это ветер в деревьях гудит.

— Глянь, кто-то стоит меж елей.

— Никак, человек. А ну подь сюды.

— А вы не прибьёте меня?

— Да за что же нам обижать тебя? Ты кто будешь?

— С обоза я, Корнейкой меня кличут. Как тати засвистали, я в лес кинулся, да и заплутался. Обрадовался было, завидев сани, да только потом разглядел, что вы и есть те самые тати.

— Садись в сани, поедешь с нами.

— Погодь, Филя, больно ты добрый, как я погляжу. Проведает сей человек, где мы живём, — бояр наведёт иа нашу погибель. Уж лучше ему сгинуть в лесу.

— Не по-божески это, Елфим.

— А у нас тут не святая обитель, где Господу Богу поклоны бьют.

— К ночи подморозило, сгинет человек ни за что ни про что, ведь, кроме нашей избы, в округе на многие вёрсты жилья нет.

— Дурак ты, Филя! — Елфим повернулся к Корнею. — А ну быстро садись в сани, некогда нам с тобой цацкаться!

Как приятно бывает явиться с мороза в тёплую избу, особенно когда на дворе ночь, a вокруг на многие вёрсты глухой лес! Разгрузившись, разбоинички плотно поели, а потом развалились по лавкам.

— Всё бы хорошо, только вот винца да бабёнки нам не хватает.

Филя промышлял своим ремеслом при кабаке, по-этому нередко скучал по чарке.

— Будет тебе и винцо, коли пошлёт нам Господь купчишку с винным обозом. Пригоним его сюда — повесилимся в волю. А с бабами разбойничкам не резон связываться — обязательно воевод наведут, от них одна погибель.

— Вот уж не думал, что угожу в монастырь, где игуменом разбойничек служит. Нешто хочется тебе Корнеюшка, в монахи идти? У тебя, поди, зазноба есть.

Корней густо покраснел.

— А ну валяй, сказывай скольких девок охмурил?

Парень смутился ещё более, но скрытничать не стал.

— Полюбились мы с Любкой Мокеевои, а тятька слышать не хочет о ней, грит- не ровня она тебе, женись на Дашке Чурилиной. А та такая красавица: в окно глянет — конь прянет, на двор выйдет — собаки три дня лают.

— Что же ты намерен делать?

— Хотел из родительского дома бежать куда глаза глядят, лишь бы с Любушкой быть вместе.

— А Любкиным родителям ты по нраву?

— Сирота она, у тётки живёт, а у той своих ртов хватает.

— Эх, братцы, — загорелся Филя. — Порушим мы нашу обитель, добудем Любушку Корнею, свадебку сыграем, то-то повеселимся!

— Ишь, чего захотел, — возразил Елфим, — а коли дети пойдут, их куда денешь? Может, и младенцев к разбойному делу приставишь? Мы, мужики, в случае чего снимемся отсюда да переберёмся в Волчье становище- там у меня ещё одна потайная изба есть, а с жёнками да детьми как?

— Скучно тут, Елфим.

— Коли скучно тебе, скоморох, — вон Бог, а вон порог, ступай на все четыре стороны!

— Тогда и мы уйдём отсюда, — тихо произнёс Олекса.

Ребятам по нраву пришёлся весельчак Филя, поэтому слова предводителя вызвали неодобрение. Елфим понял это, изменил тон.

— Зимой в лесу и впрямь невесело, а как придут весна с летом — забудешь про тоску-кручину.

— Весна-то не скоро ещё грядёт, а повеселиться ныне охота. Дозволь, Елфимушка, нам с Корнеем в Арземасовом городище побывать, Любушку повидать?

— Да ты, никак, спятил, Филя: до Арземасова городища, поди, вёрст семьдесят, как не боле.

— Коли поспешать будем на конях, в два дня можем обернуться. Ты уж дозволь нам съездить, Елфимушка, вишь, как Корней-то страдает.

— Пристал как банный лист… Езжайте, коли невмоготу.

ГЛАВА 2

После казни Андрея Шуйского великий князь приказал немедленно возвратить из Костромы Фёдора Семёновича Воронцова, осыпал его милостями пуще прежнего. Доволен боярин вниманием государя к себе, мнится ему, будто без его мудрых советов он не может обойтись, без них не свершится ни одно дело в Русском государстве.

Ой берегись, Фёдор Семёнович! Не стань мотыльком, летящим на пламя. Присмотрись к оному мотыльку: кружит он возле пламени и с каждым кругом всё ближе и ближе к нему. Нет у него сил противостоять притягательной мощи огня. И вот последний — роковой круг: ярким факелом вспыхивают крылья мотылька тело его, потеряв опору, падает в огненную бездну.

С детства государю свойственны крайности: уж коли полюбит кого, то без всякой меры — щедро награждает любимца вниманием и заботой. А нелюбимому человеку недалеко и до казни. Меж этими крайностями недолог путь. Воронцову были неведомы судьбы опальных любимцев Ивана Грозного, он оказался первым, кто уподобился мотыльку, летящему из ночи к пламени.

В трудах и заботах минул голодный 1544 год. В самом начале следующего года татары совершили большой набег на владимирские места. Об этом набеге в покоях государя докладывал дьяк Василий Захаров, совсем недавно приблизившийся к великому князю.

Фёдор Семёнович с неодобрением слушал его обстоятельный рассказ о событиях, связанных с нашествием казанских татар. Голос дьяка уверенный, ровный:

— Из Владимира против татар вышло несколько воевод во главе с Иваном Семёновичем Воронцовым, а из Мурома двинулся князь Александр Борисович Горбатый со многими людьми. Татары стали отходить к Гороховцу, а воеводы шли за ними следом без боя до самого города. Тут из острога навстречу татарам выступили гороховецкие мужики и стали травиться с ними. Они взяли у казанских людей голову их Аманака-князя.

— Молодцы гороховецкие мужики! — одобрительно произнёс великий князь.

— Когда же Иван Семёнович Воронцов подошёл со своими людьми к городу, гороховецкие мужики хотели его каменьями побить за то, что с казанскими людьми не делал бою и их упустил.

Фёдор Семёнович едва сдерживает свой гнев. Пошто дьяк об этом-то поведал государю? Татар прогнали в свои пределы-это главное. Худородного ли дьяка дело хулить знатного боярина, да ещё в присутствии его роднога брата? Ну погоди, ты ещё горько пожалеешь об этом, Васька Захаров!

Государь задумчиво смотрит в окно. Деревья, что растут за Москвой-рекой, лишённые листьев, кажутся унылыми, неживыми. Апрельское солнце щедрое, но тепла ещё мало, от земли веет холодом. Василий Захаров упомянул сейчас об Иване Семёновиче Воронцове, и тотчас же в памяти явились воспоминания детских лет: во время приёма иноземных послов окольничий Воронцов всегда стоял с важным видом по левую сторону великого князя. А ныне этого знатного боярина гороховецкие мужики едва не побили каменьями. Иван нахмурился:

— Негоже мужикам поднимать руку на боярина, большую опасность вижу в их своеволии. На днях получил я грамоту от нижегородского наместника. Пишет он, что от лихих людишек житья не стало. И среди тех людей есть особо опасные: грабят они поместья, убивают бояр и дворян, а награбленное раздают среди бедных. Опасны такие тати тем, что прельщают людей, поднимают их против властелинов. Приказал я послать нижегородскому наместнику пищалей и пушек, а также огневого зелья. А казанских татар надобно проучить как следует, поэтому повелеваю начать подготовку к походу против них.

Все, кто был в палате, подивились нежданному приказу- минувший год выдался голодным, а ведь для похода нужно немало всяких припасов, однако перечить юному великому князю никто не стал — его побаивались после лютой казни Андрея Шуйского.

Когда все удалились, Фёдор Семёнович обратился к юноше:

— Дивлюсь твоей мудрости, государь, верно ты молвил: много своевольных людей развелось в нашем государстве. Мнится мне, что не следует давать волю вездесущим дьякам.

Государь мыслил по-иному. В конце своей жизни его отец великий князь Василий Иванович многие дела поручал дьякам, предпочитая их даже боярам. Иван не ведал мыслей отца, но на своём личном опыте быстро убедился, что бояре враждебны друг другу, злы, мстительны, считают его дитем несмышлёным, тогда как дьяки учены, внимательны, послушны, исполнительны. Поэтому юноша холодно глянул в глаза Воронцова.

— Вижу, Фёдор Семёнович, ополчился ты на Василия Захарова за то, что он поведал о твоём брате Иване Семёновиче. Видать, правда глаза колет. Плохо, плохо воюют наши воеводы! Нынче нам надобно новое войско, вооружённое пищалями, а не луками, огневым нарядом, а не только копьями. С таким войском нам никакие вороги не будут страшны.

Воронцов покинул великокняжескую палату с чувством обиды: впервые государь пренебрёг его советом.

Пятнадцатилетнему правителю не терпелось испытать своё счастье в ратном деле, его повелением летом 1545 года было собрано большое войско для похода на Казань.