Джек - Альфонс Доде

Много ли было правды в этих домыслах?

Те, кто любил посудачить на пороге своего дома, и те, кто с немыслимой быстротой разносил сплетни по маленькому городку, неизменно соединяли имя г-жи Рудик с именем Нантца.

Если кумушки болтали и неспроста, то в оправдание Клариссы надо сказать, что она была знакома с Нантцем еще до замужества. Он вместе с будущим ее мужем приходил в дом ее отца, и если бы племянник, высокий и кудрявый красавец, посватался вместо дядюшки, ему бы, разумеется, отдали предпочтение. Но кудрявому красавцу это в голову не приходило. Он только тогда соблаговолил заметить, что Кларисса прелестна, изящна и хороша собой, когда она стала его тетушкой, юной тетушкой, с которой он сразу же усвоил приветливый и слегка насмешливый тон, особенно когда охотно посмеивался над их и в самом деле странным родством, ибо племянник был даже несколько старше своей новой тетки.

Что же произошло дальше?

Жизнь под одной крышей и дозволенная родством близость, долгие вечерние разговоры вдвоем, когда папаша Рудик дремал за столом, а Зинаида допоздна засиживалась в замке, спешно заканчивая какой-нибудь наряд, — могло ли все это пройти даром для этих молодых красивых людей, тянувшихся друг к другу? Могли ли они устоять перед соблазном? Вряд ли. Казалось, они были созданы один для другого. Безвольной Клариссе так хотелось опереться на крепкое и сильное плечо своего пригожего племянника!

Однако все это были только догадки, а полной уверенности ни у кого не было. К тому же за виновными, а вернее, за обвиняемыми, неотступно следило недреманное око Зинаиды, которая давно уже наблюдала за тем, как в ее родном доме зреет измена.

Вся во власти подозрений, Зинаида находила способы, чтобы разом прервать свидания мачехи и кузена, — : она возвращалась в неурочный час и вызывающе смотрела им прямо в лицо. Устав за целый день, она все же усаживалась вечером с вязаньем в руках между развязным Нантцем и поглощенной своими мечтами Клариссой, которая, уставившись в пространство невидящими глазами и томно уронив руки, могла просидеть всю ночь, слушая россказни пригожего чертежника.

Можно сказать, что настоящим мужем Клариссы, подозрительным и ревнивым, была Зинаида, а не доверчивый до слепоты старый Рудик. Представляете себе этого мужа в юбке, со способностью предчувствовать и предвидеть, какой обладают только женщины?

Вот почему между Зинаидой и Нантцем шла ни на минуту не затихавшая борьба. Их беспрестанные стычки и словесные баталии скрывали глухую ярость и тайную вражду. Папаша Рудик посмеивался над обоими усматривая в этих перепалках остаток былой привязанности и неосознанной влюбленности, какая нередко бывает между двоюродными братом и сестрой, но Кларисса, слушая их язвительные речи, бледнела: эта неспособная к борьбе, слабая женщина трепетала перед роковой неизбежностью греха.

Сейчас Зинаида торжествовала. Она так ловко действовала в замке, что директор, которому никак не удавалось отправить Нантца в Гериньи, послал его вместо этого в Сен-Назер с поручением от завода — тот должен был изучить новые образцы паровых машин, которые устанавливали на трансатлантических пароходах. Шарло предстояло несколько месяцев снимать чертежи и делать наброски. Кларисса не сердилась на падчерицу, хотя и понимала, кто добился этого отъезда, — она даже испытывала некоторое облегчение. Г-жа Рудик принадлежала к числу тех кокетливых женщин, чей томный взгляд, казалось, просит: «Защитите меня!» И Зинаида, как видит читатель, превосходно справилась с этим делом.

Джек довольно быстро догадался, что двух женщин связывает некая тайна. Он любил их обеих почти одинаково. Ему очень нравилась всегда веселая, мужественная и открытая Зинаида, а Кларисса, нарядная, женственная, очаровывала его взгляд, с детства привыкшии к изящному. Он даже находил в ней некоторое сходство со своей матерью. Правда, у Иды, как говорится, была душа нараспашку, она была живая, порывистая, говорливая, а Кларисса — задумчивая и молчаливая — принадлежала к числу женщин, которые могут целый день просидеть на одном месте, хотя в мечтах витают бог знает где. Черты лица у них тоже были разные, другая поступь, другой цвет волос. И тем не менее в чем-то они были похожи. То было совсем особенное сходство, — его вдруг находишь в запахе духов, в знакомой складке платья, в мелочи туалета, а может быть, тут было что-то еще менее уловимое, доступное только придирчивому анализу тонкого знатока человеческой души.

В обществе Клариссы и Зинаиды мальчик чувствовал себя проще, чем когда дома был Рудик; они опекали Джека с тем душевным благородством, с тем тонким чутьем, какое в рабочей среде присуще больше матерям и женам, нежели отцам и мужьям. Иногда, по воскресеньям он читал им теперь вслух, — ненастная погода не позволяла ему уходить на реку.

Это происходило в «зале» нижнего этажа, большой комнате, где на стенах висели морские карты и дешевая олеография с видом Неаполя, где всюду лежали громадные раковины, окаменевшие губки, маленькие высохшие морские коньки — все те диковинные вещицы, которые всегда можно встретить в скромных жилищах приморских городов. Кружевные салфеточки ручной работы на мебели, диван и кресло, обитое утрехтским бархатом, дополняли эту скромную роскошь. Папаша Рудик больше всего любил кресло. Приготовившись слушать чтение, он удобно устраивался в этом кресле. Кларисса занимала свое обычное место возле окна и сидела неподвижно в позе, выражавшей грусть и ожидание, а Зинаида, которая ради домашних дел даже пропускала церковную службу, пользовалась воскресным днем, когда она была свободна от поденной работы, для того, чтобы штопать белье и одежду родных, синий рабочий костюм Джека.

Мальчик спускался из своей мансарды, прихватив одну из книг доктора Риваля, и приступал к чтению.

С первых же строк старый мастер начинал усиленно ^моргать, потом таращил глаза и, наконец, утомленный бесплодными усилиями, совсем закрывал их.

Его самого приводила в отчаяние непобедимая сонливость, которая нападала на него, едва только он предавался безделью, принимая непривычное для него сидячее положение. Сонливость эта еще усиливалась потому, что окаянное кресло было чертовски мягкое. Рудику было неловко перед женой, и время от времени, делая вид, будто он вовсе не спит, а внимательно слушает, бедняга бормотал, словно во сне.

Он неизменно произносил, причем довольно неразборчиво, одно слово: «Удивительно!..» Он произносил его невпопад, в самых обычных местах, после чего становилось совершенно ясно, что он решительно ничего не воспринял.

Надо признаться, что книги, которыми доктор Риваль набил ящик нашего приятеля Джека, были не очень увлекательны и не очень доступны пониманию. Переложения из древних поэтов, «Письма» Сенеки,[28] «Жизнеописания» Плутарха, томики Данте, Вергилия, Гомера, несколько книг по истории — и все. Часто мальчик читал, сам ничего не понимая, но настойчиво продолжал чтение, памятуя о том, что он дал слово старику Ривалю; его не оставляла мысль, что книги не позволят ему опуститься до уровня окружавших его людей. Он читал усердно, с жаром и благоговением, продолжая надеяться, что меж темных строк когда-нибудь блеснет свет, он читал так же истово, как благочестивая женщина повторяет слова мессы на непонятном ей латинском языке.

Самой любимой книгой, которую он читал особенно часто, был «Ад» Данте. Описание всех этих ужасных мук волновало Джека. В его детском воображении круги ада переплетались со зрелищем, которое каждый день было у него перед глазами. Полуголые люди, бушующее пламя, громадные изложницы для чугуна, куда расплавленный металл устремлялся кроваво-красной рекою, — все это виделось ему в строфах поэта, а жалобные вздохи пара, скрежет исполинских пил, глухие удары пестового молота, раздававшиеся в озаренных пламенем цехах, и впрямь делали их похожими в представлении мальчика на круги Дантова ада.

Однажды в воскресенье Джек читал постоянным своим слушателям отрывок из книги любимого поэта. Папаша Рудик, как всегда, задремал после первых же слов, сохраняя на лице добродушную заинтересованную улыбку, которая позволяла ему время от времени произносить, не пробуждаясь: «Удивительно!» Обе женщины, напротив, очень внимательно слушали чтение, хотя каждая из них испытывала при этом особое чувство.

То был эпизод, посвященный Франческе да Римини:

…Тот страждет высшей мукой. Кто радостные помнит времен. В несчастье…[29]

Пока ученик читал, Кларисса с трепетом все ниже опускала голову. Зинаида, нахмурив брови и неестественно выпрямившись, сидела на стуле и яростно орудовала иглой.

Величавая поэзия, звучавшая в тиши скромного рабочего жилища, казалось, парила высоко-высоко над чувствами, повседневными делами и интересами живущих тут людей, и все же, прозвучав здесь, она возбуждала в них множество мыслей, трогала сердца и, подобно грозной молнии, несла в себе опасный электрический заряд, диковинный и прихотливый.