Театр. Том 1 - Пьер Корнель

чем два последних его подарка читателям.{42} А так как имя мое станет теперь известно потомкам, коль скоро всему, что выливается из-под пера господина де Бальзака, суждено жить в веках, мне было бы стыдно войти в историю запятнанным и обреченным на вечные упреки за мнимое согласие с моими судьями. Обвинение поистине беспримерное! Насколько я знаю, до сих пор ни один из тех, кто, подобно мне, навлекал на себя нападки, не оказался настолько слаб, чтобы согласиться с приговором своих зоилов; если же сочинители, в том числе и я, никому не препятствовали иметь собственное мнение, это еще не значит, что они считали последнее непререкаемым. К тому же в обстоятельствах, от коих зависела тогда участь «Сида», не требовалось быть ясновидцем, чтобы предугадать то, что и произошло. Только совершенный глупец мог не понимать, что подобные споры, не затрагивающие ни государство, ни религию, следует разрешать в соответствии с законами человеческого разума и театра, а не беззастенчиво выискивая политический смысл в заветах доброго Аристотеля. Я не знаю, по убеждению или нет выносили приговор судьи «Сида»; не берусь я судить и о том, насколько он справедлив; но утверждаю одно: я никогда не давал согласия на то, чтобы они судили меня, и, вероятно, без особого труда сумел бы оправдаться, если бы та же, причина, что побуждала их говорить, не заставила меня молчать. Аристотель выражается в своей «Поэтике» не настолько уж ясно, чтобы мы не могли подражать философам, вывертывающим его всяк на свой лад для подкрепления собственных разноречивых мыслей; а так как философия — область, для многих совершенно неведомая, то самые пылкие сторонники «Сида» восприняли упреки зоилов буквально и решили, что опровергнут хулу на него, если заявят, что для них не имеет значения, написан «Сид» по правилам Аристотеля или нет, коль скоро Аристотель вывел эти правила для своего века и для Греции, а не для нашего и не для Франции.

Это второе заблуждение, укоренившееся в умах из-за моего молчания, в равной степени оскорбительно и для Аристотеля и для меня. Этот великий человек так прозорливо и глубоко вник в поэтику, что открытые им законы пригодны для всех времен и народов. Не увлекаясь мелочными прикрасами и соображениями пристойности, зависящими от времени и от народа, он исследовал прежде всего душевные движения, природа коих всегда неизменна; установил, какие страсти должна возбуждать трагедия в душах зрителей;{43} указал, какими следует быть действующим лицам и изображаемым событиям, чтобы возбудить эти страсти; определил средства, которыми добиваются этого с сотворения мира и будут добиваться всюду, где есть театр и актеры; но, памятуя, что условия места и времени постоянно меняются, он не стал входить в рассмотрение их и даже не назвал точного числа действий, что гораздо позже сделал Гораций.

Разумеется, я первый осудил бы «Сида», если бы он погрешил против великих и непреложных заветов нашего философа; но я этого не нахожу и беру на себя смелость утверждать, что мое сочинение имело счастье стяжать небывалый успех лишь благодаря соответствию своему двум фундаментальным — да простится мне такой эпитет! — условиям, которые наш великий учитель полагал обязательными для подлинно совершенной трагедии и которые столь редко сочетаются в рамках одной и той же пьесы, что некий ученейший комментатор{44} божественного трактата даже заявил, будто пример подобного сочетания встречается у древних только раз — в «Эдипе».{45} Первое условие состоит в том, что страждущий и гонимый не должен быть ни до конца добродетелен, ни до конца порочен, хотя все-таки должен быть скорее добродетельным, чем порочным, то есть человеком, который по слабости, присущей ему, как всем людям, но отнюдь не преступной, незаслуженно попадает в беду; другое условие заключается в том, что преследовать и подвергать страдальца опасности должен не враг и не просто человек посторонний, а тот, кто любит его и кто дорог ему. Вот, откровенно говоря, единственная и подлинная причина успеха «Сида». Он отвечает обоим вышеназванным условиям, и отрицать это можно лишь в пристрастном ослеплении. На этом я заканчиваю свое предуведомление, но прежде хочу сдержать обещание и, сказав несколько слов о Сиде театральном, привести в защиту исторической Химены те два романса, о коих упомянул вначале.

ROMANCE PRIMERO

Delante el rey de León

Doña Ximena una tarde

Se pone a pedir justicia

Por la muerte de su padre.

Para contra el Cid la pide,

Don Rodrigo de Bivar,

Que huérfana la dexó,

Niña, у de muy роса edad.

Si tenga razón, о non,

Bien, rey, lo alcanzas у sabes,

Que los negocios de honra

No pueden disimularse.

Cada dia que amanece

Veo al lobo de mi sangre

Caballero en un caballo

Por darme mayor pesare.

Mandale, buen rey, quedes

Que no me ronde mi calle,

Que no se venga en mugeres

El hombre que mucho vale.

Si mi padre afrentó al suyo,

Bien he vengado a su padre,

Que si honras pagaron muertes,

Para su disculpa hasten.

Encomendada me tienes,

No consientas que me agravien,

Que el que a mi se fiziere,

A tu corona se faze.

Calledes, doña Ximena,

Que me dades pena grande,

Que yo dare buen remedio

Para todos vuestros males.

Al Cid no le he de ofender,

Que es hombre que mucho vale

Y me defiende mis reynos,

Y quiero que me los guarde.

Pero yo fare un partido

Con el, que no os este male,

De tomalle la palabra

Para que con vos se case.

Contenta quedó Ximena,

Con la merced que le faze,

Que quien huérfana la fizó

Aquesse mismo la ampare[5].

ROMANCE SEGUNDO

A Ximena у a Rodrigo

Prendió el rey palabra, у mano,

De juntarlos para en uno

En presencia de Layn Calvo.

 Las enemistades viejas

Con amor se conformaron,

Que donde preside el amor

Se olvidan muchos agravios.

………………………..

Llegaron juntos los novios,

Y al dar la mano, у abraco,

El Cid