Записки солдата - Иван Багмут

Сход затих в ожидании. Через минуту на крыльцо вывели окровавленного, в синяках, со связанными руками мужчину.

— Крыця! — послышалось в толпе. — Иван Крыця.

Карабутенко узнал его: это был батрак Кота, и у Ивася сжалось сердце.

— Вот он! — сказал Левченко. — Вот ваш враг! Он пошел с большевиками, и за это ему смерть! И каждому, я предупреждаю, кто пойдет против нас, кто подымет на нас оружие, будет то же!

Паля слез с коня и, щелкнув затвором винтовки, подошел к крыльцу. Сход замер.

— Не слушайте его, люди, — сказал Иван. — Не верьте ему! Правда у нас, а не у них!

— Молчать! — завопил Левченко.

— Перед смертью говорю: правда у нас, а не у кулаков! У большевиков правда!

— Да что вы с ним нянчитесь? — заорал Кот и толкнул Ивана к стене. — Будет! Стреляй!

Паля выстрелил из винтовки; бандиты, стоявшие на крыльце позади Кота и Левченко, стреляли из пистолетов. Иван упал. На белой стене растекались пятна крови. Перепуганные люди бросились врассыпную.

— Стойте! — кричал Кот. — Стойте! Остановите их!

Конники бросились наперерез бегущим и снова согнали крестьян в кучу.

— Так будет с каждым, кто пойдет против нас! — повторил Левченко.

Кот в третий раз предложил брать слово. Но желающих не было. Тогда задал вопрос Мордатый:

— Скажите, а что означает желто-голубое знамя?

Палач обрадовался.

— Голубой — это небо голубое, лазурь, а желтый — это нива, желтая, зреющая…

Но его возвышенные слова упали в пустоту. Сход молчал, потупясь. Ивась смотрел на кровь на стене, и в его сознании всплывали слова из песни: «То наша кровь горит огнем!» А Хома где-то на фронте. Может, его уже и в живых нет?

«То наша кровь!..» Да, кровь горела огнем, и он с ненавистью думал о Коте: «Припомнят тебе когда-нибудь кровь твоего бывшего батрака!»

Левченко, очевидно, почувствовал настроение мужиков, приказал Коту:

— Отпускайте. Пусть идут!

Сход как ветром сдуло.

13

Ивась шел к Наталке всегда со сладкой тревогой в груди — а вдруг там будет Оля? После того вечера с поцелуем он почти не видел ее, только в церкви, и все ждал счастливого случая проводить девушку еще раз и раскрыть перед «единственной» свою переполненную любовью душу. Но Оля почему-то у Наталки не показывалась. Уже две недели не было и Мирона.

— О! Ты не слыхал? — Наталка удивилась неосведомленности Ивася. — Мирон теперь у Калёных. Он ведь сватает Олю.

— Олю? Сватает? — У Ивася закачался пол под ногами.

— А что? — не замечая, как поник парень, продолжала Наталка. — Ей уже семнадцатый год, хорошенькая. Лучше пусть будет замужем. Времена теперь такие…

Ивась шел домой опустошенный. У него не было ни зависти к Мирону, ни ревности, его не возмущала «измена» девушки, было только одно — пустота в душе. Весна 1920 года, которая так чудесно началась и в личной жизни Ивася, и в политической жизни страны — а последнее имело немалое значение для самочувствия юноши, которого искренне радовал каждый успех и остро ударяло каждое поражение Советской власти, — весна, исполненная надежд, перешла в лето, которое все перевернуло и все сломало.

Еще недавно Красная Армия была под Варшавой, Пилсудского охватывало отчаяние, и он готов был наложить на себя руки, в далекой Германии реяли красные флаги Баварской советской республики, занималась заря мировой революции, и вот — гремят бои под самым Екатеринославом, а желто-голубая банда Левченко чувствует себя в Мамаевке как дома и растет с каждым днем.

Особенно увеличилась банда после очередной мобилизации в Красную Армию. Банда росла за счет дезертиров, а их было немало: пойдешь в армию — бандиты сожгут хату, не пойдешь — вдруг налетит красный отряд по борьбе с дезертирством, поймают — и под трибунал. В зависимости от того, кто чего больше боялся, одни шли на фронт, другие — в банду.

Теперь банда навещала Мамаевку чуть ли не ежедневно, и звали ее «своей», потому что в банде в самом деле было много своих, из Мамаевки. В село часто залетали «чужие» банды, и создавалось впечатление, что во всем уезде вообще больше нет Советской власти, а повсюду правит желто-голубая свора.

Ивась с грустью констатировал, что если раньше мамаевцы боялись банды, то теперь больше боялись красных. У него сжималось сердце, когда он слышал жалобы крестьян на действия красных отрядов, которые, вступив в село и не найдя банды, вели себя с населением так, словно все тут были бандиты. Ивасю казалось, что уже никогда не вернется прежнее отношение крестьян к Советской власти, как к родной, своей, народной.

— Лучшие люди на фронтах, а в тылу остались шкурники, барахольщики, — успокаивал он себя и своих собеседников-крестьян.

— Против идейных большевиков кто ж говорит, — вздыхал сосед. — Да только где они, эти идейные? — И начинал рассказывать о каких-нибудь безобразиях: у середняка забрали лошадь, к кому-то лазили в сундук или еще что.

Как-то в воскресенье Ивася затащил к себе Нойко.

— Слыхали, что в Чарыче? — восторженно рассказывал он своим гнусавым голосом о соседнем местечке. — Весь народ взялся за оружие! Разбили целый советский полк! У красных — мобилизованные, а в Чарыче настоящие казаки! Чарыча — это триумф национального самосознания! Вот, обратите внимание, как расцвела активность, сила людей, объединенных под желто-голубым знаменем! А у нас в Мамаевке! В отряде уже более двухсот человек! Я верю, что и наше село пойдет по пути чарычан. Все! Весь народ возьмет оружие!

«А почему же в отряде Левченко, когда он впервые появился в селе, были одни кулаки?» — мысленно спросил у Нойко Ивась, а вслух сказал:

— Но ведь своими действиями чарычане помогают Врангелю, помогают белогвардейцам!

— С Врангелем мы договоримся. — Нойко вопросительно посмотрел на Ивася, ожидая, что тот скажет, но Ивась понял опасность такого разговора и только пожал плечами. «Чего он хочет от меня?» — спрашивал он себя, и Нойко, словно угадывая его мысли, сказал: — Да, если бы вся наша интеллигенция была такова, как господин Левченко, победа была бы давно наша! Левченко — образец украинского интеллигента.

Тщедушный Михайло Леонтьевич, рассказывая об успехах петлюровцев, весь расцветал.

Между тем положение в Чарыче обеспокоило правительство. Как раз когда петлюровская верхушка считала себя непобедимой, местечко внезапно окружил большой отряд ВЧК; костяк банды, находившийся на казарменном положении, был разгромлен, и чекисты предъявили ультиматум: либо все подлежащие мобилизации немедленно явятся в уездный военкомат, а чарычане дадут торжественное обещание выполнять в дальнейшем советские законы, либо им будет худо, поскольку из каждого двора кто-то ушел в банду.

— Можете созвать сход, посоветоваться, — предложил чарычанам командир отряда. — Потом скажете мне ваше решение.

— А что, если мы выполним ваш приказ, а вы не сдержите слова и убьете дезертиров, которые были в банде? — спросил «нейтральный» представитель чарычан — поп.

— Вы нам не верите, а я вам хочу поверить, потому что убежден — не от хорошей жизни пошли ваши в банду, обманули их. Я выведу отряд из Чарычи и вернусь только после того, как вы меня известите, что все ваши парни в уездном военкомате. Срок — сорок восемь часов.

Отряд вышел из местечка, а на третий день чарычане показали командиру отряда документ из военкомата, что все, кто подлежал мобилизации, явились на призывные пункты. Кроме того, была предъявлена расписка продкома о выполнении чарычанами продразверстки как доказательство, что они будут выполнять аккуратно и честно все распоряжения Советской власти.

Говорили, что на прощание командир отряда чекистов и поп, возглавлявший делегацию чарычан, поцеловались…

Так Чарыча из самого бандитского населенного пункта вдруг превратилась в образцово-лояльный, и чарычане хвалились, как им теперь славно живется: никаких отрядов по борьбе с бандитизмом, никаких продоотрядов, тихо, мирно, хорошо…

А мамаевцев каждое утро будили пулеметные очереди, и дня не проходило, чтобы кого-нибудь не убили, не изувечили, не подожгли…

Врангеля отогнали в Крым, а тут, дома, было не легче. И самое страшное, что враг залез крестьянину в душу. Это более всего угнетало Ивася: если вооруженного врага можно уничтожить, разбить, то как просветить душу, как вернуть утраченные чувства?.. Он как-то сказал об этом отцу, но Юхим Мусиевич равнодушно махнул рукой:

— Это не страшно…

— Как не страшно? Люди боятся красных отрядов, а банды не боятся! Кулацкой контрреволюции не боятся!

— Это пройдет…

Ивась с возмущением вспомнил, как однажды красноармеец ударил Юхима Мусиевича, допытываясь у него, где банда.