Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик - Анатолий Игнатьевич Приставкин

– Вы помните братьев Кузьминых, которые жили там?

Регина Петровна кивнула.

– Хорошо помните? – спросил военный и сердито посмотрел на Регину Петровну.

– Да. Помню, – отвечала она.

– Вот посмотрите… Вы их узнаете? – И военный повел рукой в сторону Алхузура. Колька стоял сбоку.

– Да, – едва слышно произнесла Регина Петровна.

– Это кто? – И военный ткнул пальцем в сторону Кольки.

Регина Петровна помолчала, назвала:

– Кажется… это Коля.

– Ага, – кивнул удовлетворенно военный. – А это? – и указал на Алхузура.

Регина Петровна продолжала смотреть на Кольку.

– Я думаю… – начала она и запнулась.

– Вы думаете? Или вы знаете?

Регина Петровна молчала.

– Но я вас слушаю! Слушаю! – громко проговорил военный и многозначительно посмотрел на штатского. Тот никак не реагировал.

– Это… Саша… – слабым голосом произнесла Регина Петровна.

– Вы уверены, что он именно Саша, его брат?

Регина Петровна едва кивнула.

– Вы хорошо подумали, отвечая на мой вопрос? – Военный прошел за спину Регины Петровны и теперь разговаривал с ней, как бы обращаясь к ее затылку.

Регина Петровна, испугавшись, рывком обернулась к нему.

– Что? – спросила она и тут же повторила, чуть суетливо: – Да. Ну конечно уверена. Их, правда, было много, и я их сперва путала…

– Значит, можно предположить, что вы и сейчас способны спутать? – нависая над головой Регины Петровны, настаивал военный. Даже Колька устал от его прямолинейно-твердого тона. Будто их всех, допрашиваемых здесь, перепиливали одной тупой пилой.

Регина Петровна вздохнула. Ей, наверное, очень хотелось курить.

– Нет, я думаю, что я…

– Опять думаете! А вы не думайте! – посоветовал вдруг, усмехнувшись, военный. – Вы же воспитательница, да? И небось учили детишек не лгать? А как же вы теперь – да еще при них! – лжете?

– Я не лгу, – как провинившаяся школьница, произнесла, потупясь, Регина Петровна.

– Вот и отлично! – произнес военный и сделал несколько шагов по комнате. – Так вы говорите, что способны спутать детей, и поэтому вы не уверены, что здесь, перед вами, братья? Я вас правильно понял?

Регина Петровна не отвечала.

– Так, да? – Военный повысил голос и вдруг прикоснулся рукой к затылку Регины Петровны.

Она дернулась, но не отстранилась.

– Нет, – произнесла и поглядела на Кольку.

– Что – нет?! Что – нет?! – крикнул военный и стукнул ладонью по папке, которую держал в руке. Раздался громкий хлопок. Все вздрогнули.

– Нет… То есть я могу… Я хочу сказать… Что они… Что они… братья…

Военный уже не слушал ее, складывал в папку бумажки.

Не простившись, он вышел из комнаты; было слышно, как отъехала машина.

Остальные остались в комнате. И штатский остался. Все молча ждали, что он скажет, а он тоже молчал. Создалась мертвая пауза.

Ольга Христофоровна решилась к нему обратиться:

– А у вас… простите, никаких вопросов?

Человек даже не шевельнулся. Он продолжал смотреть в окно, будто это не к нему обращались. Но вдруг повернулся, сказал через сомкнутые губы:

– Дайте, пожалуйста, список.

– Список детей? – спросила заведующая.

Он протянул руку, не пытаясь ничего объяснять, и Ольга Христофоровна подала ему листок.

Он быстро, мельком заглянул и поинтересовался:

– А вот это Муса? Он что, татарин?

– Да, – сказала Ольга Христофоровна. – Он сейчас тяжело болен.

– Откуда? – спросил штатский, пропустив мимо ушей про болезнь. – Не из Крыма, случайно?

– Кажется, из Казани, – ответила заведующая.

– Кажется… А Гросс? Немка?

– Не знаю, – сказала заведующая. – Какое это имеет значение? Я тоже немка!

– Вот я и говорю. – Голос у штатского звучал очень ровно, в нем было что-то тихое, бесшумное почти, будто два крыла сзади шелестели. Все в нем понравилось бы Кольке, только губы, тонкие, чуть кривые, жили как бы сами по себе, и в них, в том, как они изгибались, было что-то чужое, холодное. – Понабрали тут, – повторил человек и бросил список прямо на стол, хотя Ольга Христофоровна, уловив его движение, уже протянула руку.

– Мы их не набираем, – сказала Ольга Христофоровна. – Мы их принимаем.

– Надо знать, кого принимаете! – чуть громче произнес человек, и опять же никакого зла или угрозы не было в его словах. Но почему-то взрослые вздрогнули.

И только Ольга Христофоровна упрямилась, хотя видно было, что она больна и ей тяжело продолжать разговор.

– Мы принимаем детей. Только детей, – отвечала она. Взяла список и будто погладила его рукой.

На следующий день всех детприемовских, в том числе и слепых, повели в театр. Шли попарно, зрячие вели слепых. В театре открылся занавес, и началось волшебство под названием «Двенадцать месяцев».

Колька сидел рядом с Антоном, по другую сторону сидел Алхузур. Они пытались пересказывать Антоше все, что видели на сцене, но это было так трудно! Злая мачеха велит своей падчерице принести зимой красных ягод земляники, и девочка уходит в ледяной лес. Она замерзает от холода, но вдруг… Как бы Колька описал это, если вдруг прямо посреди поляны загорелся, вспыхнул огромный костер и вокруг него сидели двенадцать месяцев?..

Алхузур онемел от восторга, а Колька рот открыл, и слюнка потекла.

Антоша же дергал их за руки и просил: «Ну что там? Что там?»

Никогда ребята не были в театре и выходили будто пьяные. Дорогой Колька молчал, боялся со словами растерять что-то из увиденного.

Вечером всем раздали – сама Ольга Христофоровна это делала – по конфетке, по два печенья и по два бублика – такой шикарный подарок, и всех зрячих выстроили по одну сторону елки, а слепых напротив. Слепые спели им песню про елку, а потом Ольга Христофоровна громко закричала:

– Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!

Все ребята закричали «ура!». Даже больной Муса слышал из своей спальни этот крик, тоже подхватил его.

А потом зрячие ребята выступали, каждый с чем мог, а Колька стал читать стихи… Про тучку золотую.

…Но остался влажный след в морщине

Старого утеса…

Колька замолчал и посмотрел на слепых: они, вытянув шеи, напряженно слушали. Будто боялись пропустить даже его молчание… А оно затягивалось, потому что у Кольки перехватило дыхание и сжало горло. Он никак не мог выговорить слово «одиноко»…

Хотелось заплакать.

Он вдруг понял вот сейчас, стоя перед слепыми, что кончилась его кавказская жизнь, а завтра, как им сказали, их повезут куда-то, где будет у них совсем другая жизнь.

Сбоку елки стоял Алхузур и тоже смотрел на Кольку. Уже стали подсказывать слова, но он не выдержал и убежал в коридор. А слепые зааплодировали ему вслед.

Утром их подняли раньше обычного, часов в шесть.

Даже Мусу заставили одеться, его отправляли тоже. Оставались лишь слепые. Но когда всех выстроили, чтобы вести на станцию, откуда-то появился Антон и закричал:

– Кузьмёныши! Вы здесь? Вы здесь?

– Антон! – крикнул Колька и выскочил из строя.

Антон нашел руку Кольки и протянул бумажку. На ней было выколото пупырышками на языке слепых.

– Это тебе гаданье на будущее! – сказал Антон и улыбнулся, как улыбаются только слепые: куда-то в пространство.

– Но я же не прочту, что тут написано!

– Приходи на рынок, если попадешь в наш город! – сказал Антон. – Я там буду! Я тебе прочту! Ты хороший человек, Коля!

– Дети, на место! – крикнула Ольга Христофоровна. Это относилось, конечно, к Кольке. – Всем идти за мной.

На улице было холодно. Мела поземка. Вокзал был пустынен. Ребят разместили в поезде, в пустом, неубранном вагоне. Никто никуда, кроме них, не ехал в этот первый день нового года.

Колька показал Алхузуру на две самые верхние полки и сказал: «Это наши. Мы так с Сашкой ездили».

В это время в вагон вошла Ольга Христофоровна и крикнула:

– Коля! Тебя там спрашивают!

– Кто? – недовольно буркнул Коля, не желая отходить от Алхузура.

– Выйди! И узнаешь! – сказала Ольга Христофоровна.

Тяжеловатой походкой она двинулась дальше по вагону, проверяя, все ли нормально устроились.

– Муса, тебе не холодно? – спросила она татарина.

Муса ежился, но жаловаться не хотел. Да в общем-то, он радовался, что тоже куда-то едет. Чего бы это он оставался один…

Колька вышел в тамбур и увидел у вагона Регину Петровну. Она держала в руках свертки.

Бросилась к Кольке, но споткнулась. А он смотрел из тамбура. Смотрел, как она торопливо