Тоска по окраинам - Анастасия Сергеевна Сопикова

в эльюминатари, землья в эльюминатари, – жалобно и смешно запел таксист спустя час тягомотной езды. – Землья в эльюминатаре видна… Эх, ти знаешь, – заговорил он, не обращаясь ни к кому, – уже пьять лет я здесь, пьять лет в Петербургьи. У меня Таджикистон дети, жена. Я им отсылаю это всё, себе ничего не оставляю, ничего… Я не был Таджикистон три года – меня младшие дети не помнят, по камере не узнают. У них солнце, тепло, – сбивчиво продолжал он, – там летом клубника с кулак, вот такой… Я ненавижу всё здесь, понимаешь? Я ненавижу здесь.

* * *

К вечеру она всё же добралась на Корабли и даже заставила себя зайти в круглосуточный – купить чаю, взять хотя бы пачку простого «Колдрекса» и пастилки от боли в горле. Пошатываясь, она зашла в подъезд, прислушалась к непривычной тишине, вошла в квартиру – и упала тут же, прямо в одежде, на незастеленную впопыхах кровать.

«Земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе…»

Перед глазами всё плыло – кружились этикетки от чая, кружился тканевый абажур, кружился белый кофейник с сухими цветами, оставленный Светланой, кружились хозяйские дешевые книжки, зеленая лампа, кружились трещины потолка. Она подняла голову – в окнах дома напротив догорал закат, летала сумасшедшая чайка. Смотреть на свет было больно, она прикрыла глаза.

«Зачем же это всё было, – подумала она. – Почему же никто не спасает меня сегодня».

Телефон и вправду молчал, А.М. не появлялся в сети со вчерашнего дня, почти-бывший-муж – и она знала это точно – сейчас пьет и веселится, потому что завтра все бары уже закроют, закроют навсегда, как границу, и эта эпидемия никогда не кончится, и чернота эта, и боль в груди страшная.

Даже с закрытыми глазами всё продолжало плыть; голова горела, лоб покрылся испариной. Порой ей чудилось, что кто-то открывает дверь своим ключом, что в коридоре зажигают свет, – сил подняться и посмотреть у нее не было. Может, это Светлана? Может, А.М.? Может быть, муж нашел ее здесь? Она не знала, сколько прошло времени, – знала только, что теперь уже совсем темно, и даже соседские дети умолкли. Остров Декабристов, сослали на остров Декабристов. Так называется это место.

Кажется, наступила ночь. Потолок всё кружился. «Приезжай ко мне в Тбилиси – будут вот такие…» Детские шуточки, детские шуточки. Почему к ней не шел А.М.? Правда ли, что у них сейчас цветет миндаль? Она вспоминала и ласкала внутренним взглядом те самые холмы Грузии – однажды, еще в прошлый приезд, она нашла кофейню с видом на канатную дорогу, туристов, подсвеченный стеклянный мост, телебашню и каменные своды Старого города. Тогда тоже смеркалось, и все уходили – а огоньки оставались, и она оставалась в кафе совсем одна. Кто же тогда ее нашел? Уж не А.М. ли?

Конечно, А.М. И они поехали куда-то в шумный бурлящий центр и сидели там огромной компанией, переплетая грузинский, русский, английский и даже, кажется, ее неуклюжий французский говорок. И потом поднимались в его квартирку, он нежно брал ее за лицо, целовал своими полными губами, поднимал на руки, разворачивал и целовал в макушку. «Will you be loyal to me? Will you be loyal?»

Конечно, – вот что она ответила. И он еще долго гладил ее по волосам, целовал в кончик носа, потом снова нападал и смотрел на нее сверху, из темноты, своими серьезными глазами. И когда она надумала убежать, он пришел – она в платье-тельняшке, он в белой майке в синюю широкую полосу – и целовал ее в лоб, осторожно гладя плечики, и они снова смотрели на огни и закат, и разбегались по разные стороны границы…

Чтобы теперь встретиться вновь. А.М. будет бегать с ней вдоль моря, позволять закладывать руки за ворот своего свитера, будет ежиться, но быстро согреется снова – горячая, молодая кровь, – и возьмет ее на руки, и будет шептать про свою любовь, и неуклюже плести ей косу из мокрых волос, как ребенку.

Пусть забудется всё мелкое, грязное.

Вертелись перед глазами, ускоряясь, картинки: платье с золотым бисером, фата, и горящие гордостью глаза, и нежные теплые ночи, и квартира эта окнами в сад, с чайничком, с котами, с подушками, с завтраками, и танцами, и планами, и… и… и покой.

Без А.М., без его свитера крупной вязки, без темневшей в вороте шеи, без его длинных пальцев и смущенного взгляда исподлобья, – без него ничего не случится. Без него будет темнота и гибель. «По-жа-луй-ста, спа-си ме-ня». «По-жа-луй-ста».

Картинки вертелись в обратном порядке, раскручиваясь, как кинолента: от детей в огромном доме и совместных фотографий; вот она в черной юбке с цветами, со счастливой улыбкой, даже с загаром, вот он – повзрослевший, отрастивший щетину, в белой рубашке и брюках. И опять пленка скручивалась, показывая, как через белесую ткань фаты, всё то счастье, что могло их ждать, что ждало, случилось и было, вплоть до той первой ночи в комнате с видом на старый мост; до первого поцелуя в фойе какого-то здания, которое потом безжалостно снесут; до первой встречи на мосту – встречи паренька в нелепом берете с гордой маленькой дрессировщицей. И самая-самая первая – в саду, на окраине, подле статуи брошенного медвежонка с беззащитными острыми лопатками, склонившегося к земле и потупившего глаза… совсем один… наверняка они тоже каре-зеленые, обложенные южными тенями, серьезные, насмешливые и торжественные, – о, перестань, только посмотри на меня, только приди сюда, слышишь, я же умру здесь, приди, приди, приди, слышишь, слышишь, слышишь…

Но никто никогда не пришел.

март – декабрь 2020

Примечания

1

Всё началось с листка бумаги. С объявления. (фр.)

2

Это кончено. (фр.)

3

Спряжение глагола naître – рождаться. (фр.)

4

Быть худым как щепка. Быть сильным как бык. (фр.)

5

Вот так, правильно, очень хорошо. (фр.)

6

«Чертог» – одна из частей корпуса филологического факультета СПбГУ. Ср.: «Седьмое небо», «Катакомбы», «Королевский коридор» и т. п.

7

После полудня, после полуночи. Пятнадцать минут одиннадцатого. Без пятнадцати девять. Половина двенадцатого. (фр.)

8

Половина девятого. (фр.)

9

Девять вечера. (фр.)

10

Козетта была некрасива.

Возможно, будь она счастливым ребенком, она была бы