Пробуждение - Кейт Шопен

чтобы уберечь от беды. Знаем этих католиков. Вот так этот френч и не получил ни царапины, с тех самых пор как он в отряде. Эй, френч! Скажешь, я не прав?

Эдмон рассеянно оторвал взгляд от письма.

– Что такое? – спросил он.

– У тебя ведь там колдовская штучка на шее, скажешь, нет?

– Точно, Ник, – отозвался Эдмон, улыбаясь. – Не знаю, как бы я пережил эти полтора года, если бы не она.

Сердце у него заныло, когда он прочитал письмо, его одолела тоска по дому. Эдмон вытянулся на спине, глядя на мерцающие звезды, но не думал ни о звездах, ни о чем-нибудь еще, а вспоминал весенний день – тогда еще пчелы жужжали в ломоносах, и его девушка попрощалась с ним. Он вспоминал, как она сняла с шеи золотой медальон с миниатюрными портретами ее отца и матери, с их именами и датой свадьбы. Это была ее самая ценная вещь в этом мире. Эдмон снова ощутил складки легкого белого платья девушки, видел, как спадают широкие рукава, когда она обвила прекрасными руками его шею. Ее прелестное лицо, зовущее, печальное, измученное болью расставания, встало перед ним так ярко, как будто она сама, живая, появилась перед ним. Он перевернулся, зарылся лицом в сгиб локтя и лежал тихо и неподвижно.

Глубокая и коварная ночь, тихая и обманчиво мирная, опустилась на лагерь. Эдмону снилось, что красавица Октавия принесла ему письмо. У него не было стула, чтобы предложить ей, и он мучительно стыдился вида своей одежды. Он стыдился и той жалкой пищи, которая составляла его обед, когда он просил ее разделить его с ним.

Ему приснилась змея. Она обвилась вокруг его шеи, а когда он попытался схватить ее, скользкая тварь высвободилась из его хватки и исчезла. А потом его сон прервался криками и шумом.

– Уходим, придурки! Ты! Френч! – Ник ревел ему в ухо.

Это было скорее беспорядочное отступление, чем регулярное перемещение боевого подразделения. Склон холма превратился в шевелящуюся массу, от которой исходили грохот и лязг. Между стволами сосен тут и там появлялись огненные вспышки. На востоке заря уже разгоняла тьму. Ее сияние внизу, в долине, еще было едва различимо.

«Что все это значит?» – гадал большой черный ворон на вершине самого высокого дерева. Это была старая одинокая мудрая птица, но все же не настолько мудрая, чтобы догадаться, что все это значит. Поэтому весь день напролет ворон сидел на верхушке дерева, то открывая глаза, то закрывая, и удивлялся происходящему.

Шум и грохот был слышен намного дальше границ долины, он раздавался на прилежащих холмах, разбудив младенцев, мирно спящих в своих колыбельках. Дым клубился, поднимаясь к солнцу, и равнина погрузилась в темноту, так что глупые птицы подумали, что пойдет дождь. Но тот мудрый ворон понимал, что не в дожде дело.

«Дети играют в свои игры, – думал он. – Мне станет все ясно, если я еще понаблюдаю».

Ближе к ночи затих грохот и дым больше не поднимался в небо. Тогда старый ворон принялся чистить перья. Он наконец понял! Взмахнув большими черными крыльями, он полетел вниз и принялся кружить над долиной.

Человек прокладывал себе путь через долину. На нем было облачение священнослужителя. Его миссией было донести утешение веры до тех распростершихся тел, в коих могла еще теплиться искорка жизни. Его сопровождал негр с ведром воды и фляжкой вина. Раненых здесь не осталось – их уже унесли. Отступление было поспешным, а за мертвыми приглядят стервятники да добрые самаритяне.

Там был солдат, совсем еще мальчик, он лежал, обратив лицо к небу. Пальцы обеих рук вцепились в дерн, под ногти забились грязь и обрывки травы, которые он стиснул, отчаянно хватаясь за жизнь. Мушкета не было, и солдат был без шапки, лицо и одежда испачканы. На шее у него висела золотая цепочка с медальоном. Священник наклонился над несчастным, отстегнул цепочку и снял ее с шеи мертвого солдата. Он давно привык видеть ужасы войны и воспринимал их бестрепетно, но трагичность происходящего всегда вызывала слезы на старых, ослабевших глазах.

В полумиле от долины зазвонил колокол, призывая к молитве. Священник и негр опустились на колени и тихо произнесли вечернее благодарение и поминальную молитву.

II

Красота и покой весеннего дня опустились на землю, как Божье благословение. По тенистой дороге, что вилась вдоль узкого бурного ручья в Центральной Луизиане, громыхал старомодный кабриолет, разбитый в результате частого и безжалостного использования на сельских дорогах и лесных тропах. Раскормленные вороные лошади шли медленной, размеренной поступью, не обращая внимания на постоянное подстегивание со стороны толстого чернокожего кучера. В экипаже сидели белокурая Октавия и ее старый друг и сосед, судья Пилье, который повез девушку на утреннюю прогулку.

Октавия носила простое черное платье, суровое в своей простоте, схваченное узким поясом на талии, рукава были плотно схвачены манжетами на запястьях. Она отказалась от кринолинов, и ее облик не был лишен сходства с монахиней.

В складках ее лифа был спрятан старый медальон. Она теперь никогда его не показывала. Он вернулся к ней освященным, как она считала, и бесценным, какими порой становятся вещи, когда мы навеки связываем их с каким-то значимым событием в жизни.

Сотню раз Октавия перечитывала письмо, которое получила вместе с медальоном. Не далее как этим утром она снова вчитывалась в его строки. Она сидела у окна, разглаживая письмо на коленях, и тяжелые пряные ароматы доносились до нее вместе с пением птиц и гудением насекомых.

Октавия была так молода, а окружающий ее мир так прекрасен, что ее пронзило чувство нереальности, когда она снова и снова перечитывала письмо священника. Он рассказывал ей о том угасающем осеннем дне, когда красно-золотые краски неба побледнели и ночь принесла тень, чтобы покрыть ею лица мертвых. О-о! Ей не верилось, что один из этих мертвых был Эдмон! Лицо его было повернуто к серому небу, и на нем отразилась мольба. Ярость бунтующего протеста поднялась и захлестнула девушку. Зачем эта весна с ее цветами и соблазняющими ароматами, если он мертв?! Зачем она здесь?! Что у нее общего с жизнью и живыми?!

Октавия много раз переживала такие моменты отчаяния, но за ними всегда следовало благословенное смирение. Оно нисходило на нее и окутывало своим покровом.

– Я стану старой, малоподвижной и печальной, как бедная тетушка Тави, – бормотала девушка сама себе, складывая письмо и убирая его в секретер.

Она уже приняла сурово-сдержанный вид, такой как у тети Тави. Она ходила медленной скользящей походкой, бессознательно