Старая кузница - Семён Андреевич Паклин

этого кузнеца в прокуратуру вместе с кулаком Сартасовым и его дочерью. А обо всем, что здесь произошло, составить подробный протокол.

Решительный тон Геннадия Иосифовича, его убежденность смутили Захара, и он умолк.

Заколебалась и Анна Константиновна. Но тут неожиданно в разговор вступил Игорь.

Волнуясь и оттого часто одергивая гимнастерку, поправляя портупею, он заговорил горячо, сбивчиво:

— Вы извините меня, Геннадий Иосифович, что я вступаю в ваш спор. Я тут случайно оказался. Сказали, что здесь председатель живет… но только вот с товарищем, которого опять же, извините, не знаю, как зовут, с ним на все сто процентов согласен. Ведь дважды два может пропасть человек, если никто из нас, сознательных, ему руку вовремя не протянет.

Видя, что Геннадий Иосифович добродушно и снисходительно улыбается, не относясь серьезно к его словам, Игорь покраснел и заволновался еще больше:

— Нет, я серьезно говорю, и вы не улыбайтесь, пожалуйста! Я же вам рассказывал доро́гой, что сам через это прошел когда-то! Хорошо вам смеяться. Вы, может быть, под крылышком у папеньки с маменькой выросли, они вас выучили, на путь наставили… А если некому поддержать вас в трудную минуту? Если с шести лет один по белому свету скитаешься, если даже места того не знаешь, где твой родной дом был, и у тебя, кроме воровства, никакого другого способа кусок хлеба добыть не остается, тогда как? Тоже в прокуратуру? Да я на этого шкета смотрю, — уже окончательно разволновавшись, дрожащим голосом продолжал Игорь, показывая на приникшего к дверному косяку Степку, — и у меня сердце переворачивается. Наверное, немало слез пролил он, пока решился идти к нам за брата заступаться! Что ж нам отмахнуться от этих слез сиротских?! В прокуратуре, мол, разберутся?! Да я, если хотите, сам… я сам… Что… Что вам мамаша? — изумленно, почти с испугом спросил он Власьевну, которая с самого появления его в избе не спускала с него глаз. А теперь, подойдя к нему вплотную, широко раскрытыми затуманенными слезой глазами вглядывалась в его лицо и непослушными прыгающими губами силилась вымолвить какое-то слово.

— Его… Его… Егорушка?.. — дрожащим шепотом, с робкой мольбой в глазах спросила, наконец, Власьевна, пытаясь прикоснуться рукой к сильному плечу Игоря.

— По… почему Егорушка? — отодвигаясь от Власьевны, растерянно, с запинкой спросил Игорь. — Откуда вы знаете? Ну, Егором меня зовут… — все более теряясь под пристальным взглядом Власьевны, пробормотал он. — Это в детдоме ребята Игорем окрестили…

— Егорушка… Сыночек… — шептала Власьевна, все так же робко, дрожащей рукой держась за светлые пуговицы на груди Игоревой гимнастерки. — Что же ты не узнаешь-то нас? Мы ведь это… Петрович, погляди же… Егорушка наш ведь это!

— Что? Что такое?.. — еле слышно, с побледневшим лицом спрашивал Игорь и вдруг, пораженный внезапным воспоминанием, застыл своим взглядом на лице Власьевны. И вот, словно горячий свет прихлынул изнутри к лицу Игоря. Оно, сразу посветлев, сделалось каким-то совсем беспомощным и детским, губы его задрожали, глаза быстро-быстро забегали по лицу Власьевны, что-то отыскивая, вспоминая давным-давно забытые родные черточки. Тихо-тихо, одними губами, все еще не веря себе, он прошептал:

— Неужели… Неужели мама?

— Сыночек! Дитятко мое бедное! — забилась в рыданиях на груди его Власьевна. — Я знала, я знала! Я все двенадцать лет тебя ждала! — сквозь рыдания говорила она и, словно все еще боясь, что он опять исчезнет, обхватила его руками и повернулась к сидящему на лавке мужу:

— Петрович! Отец! Что же ты сидишь? Егорушка ведь это!

А Захар пытается встать с лавки, но чувствует, что проклятые ноги его враз отяжелели и ни в какую не слушаются. И радуясь, и стыдясь своей слабости, он повторял, сидя на лавке:

— Егорка… Егорка, ешь тя корень! Вернулся парень! Вот, ешь тя корень! Вернулся!

И крупные мужские слезы текли по его щекам, исчезая в растрепанных усах и бороде.

Первой спохватилась Анна Константиновна. Смахнув с ресницы непрошеную слезу, она, смущенно улыбаясь, поднялась и направилась к двери, приглашая взглядом следовать за ней остальных невольных свидетелей этой нежданной встречи.

В избе у дверей сиротливо стоял один Степка. Глотая слезы, он вспоминал свою мать и не знал, что ему теперь делать, куда деваться. Видя, что отсюда все ушли, Степка начинал понимать, что и он, пожалуй, лишний в этой семейной радости. Тяжело вздохнув, он размазал по лицу слезы и совсем уж было собрался уходить, но в это время Игорь поймал его последний, не по-детски серьезный взгляд, брошенный в их сторону, и, видно, по своему сиротскому опыту многое поняв в нем, робко и просительно обратился к Захару:

— Что ж парень-то, отец, — покраснев, впервые назвал он так Захара, — так и уйдет ни с чем?

Захар с неожиданной бодростью быстро встал с лавки и подошел к Степке. Обняв за плечи, он вывел его из избы на крыльцо.

— Завтра, как только приедет твой брат, — тихо, с опаской оглядываясь на уходившего Геннадия Иосифовича, шептал Захар на ухо Степке, — ты сразу прибеги ко мне и скажи. Договорились?

— Договорились, — кивнул Степка.

— Ну, вот и дуй домой! Тут, брат, видишь, дела какие! А за Андрюшку не бойся. Не дадим его в обиду!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Давно уже погасли все до одного огоньки в деревне. Затихли песни девчат на улице. Замолчала запоздалая гармонь над прудом. Уснули неугомонные деревенские собаки. Темная, беззвездная ночь раскинулась над деревней, над озером, над лесом. Кажется, замерло все…

Но вот легкая, неслышная тень метнулась из огорода по двору Матвея к дому. Однако двор пуст, двери на замке. Спустя минуту тень так же тихо крадется через улицу и замирает под окнами Домнина дома.

Сама Домна не спит. Она лежит в темной кухне на жестком тюфяке, постланном поверх большого сундука с добром у самого окна и думает свою невеселую тревожную думу.

Подвел ее этот рыжий лис, Матвей! Ведь уж как полагалась Домна на его проходимость! Не устоял и он — рухнуло все его богатство, а с ним и Домнины надежды на теплую свою бабью осень, согретую мужней лаской, на счастье дочери, которого она все-таки желала постольку, конечно, поскольку оно не мешало