Взрослых не бывает и другие вещи, которые я смогла понять только после сорока - Памела Друкерман

class="p1">Значительная часть нашей истории испарилась, но остались следы. Моя двоюродная сестра Донна рассказала, что в Минской губернии одну из сестер моей прабабушки Розы украл русский казак и больше никто никогда о ней не слышал. Донна думала, что мне известна эта история. Откуда?

– Это было в царское время, – сказала она. – Этот казак скакал на коне – мне мать рассказывала. А бабушка говорила, что та девушка была очень красивая.

Еще одна двоюродная сестра подтвердила, что тоже слышала эту историю.

Знала ли моя милая бабушка из Южной Каролины, что одну из ее теток похитили? Моя мать утверждает, что она никогда об этом не упоминала. Но благодаря списку родственников, который мне продиктовала бабушка, я вычислила, как звали эту тетушку: Эсфирь. Мою бабушку Эстер назвали в ее честь.

Я пробила защиту Барри, отправив ему копии старых фотографий и фамильное древо, составленное со слов моей бабушки на пять поколений назад. Убедившись, что я ему не соперница, Барри начал регулярно звонить мне, чтобы обсудить самые свежие наши находки.

Как-то раз он сказал мне, что у него сохранились серебряные подсвечники, которые Роза привезла с собой из России. Он даже прислал мне их фотографию. Отполированные, они стояли на столе у него в гостиной во Флориде.

Я позвонила матери, чтобы рассказать, что я узнала, но ее наша семейная история не интересовала.

– Возьми эти подсвечники себе! – сказала она, уверенная, что детям Барри они ни к чему.

Меня занимали старые фотографии с надписями по-русски на обороте. Бабушка говорила, что она потеряла связь с изображенными на них людьми. Кто они были и что с ними случилось? Возможно, я единственный на планете человек, которому это не безразлично. И только от меня зависит, исчезнет память о них или нет.

– Вот и ты увлеклась историей, – заметил Саймон, историк по образованию.

– Да, но я увлеклась собственной историей, – ответила я.

Я составила фамильное древо и предложила всем родственникам добавить в него любые сведения, которыми они располагают. Сравнив имеющиеся у меня данные с результатами переписи населения, проводившейся в России в XIX веке, я с большей или меньшей уверенностью определила, из какой деревни были родом мои предки. Она называлась Краснолуки. Возможно, за последние 50 лет никто из моих родных не произносил это слово.

Я испытала прилив восторга и разослала имейлы с этим сообщением всей своей дальней родне. Никто мне не ответил.

Примерно так же они отреагировали, когда я предложила всем встретиться вживую. Никто не горел желанием тратить на меня время. Действительно, я сообразила, что в ходе наших многочасовых телефонных разговоров ни один из них не задал мне ни одного вопроса обо мне: сколько лет моим детям, кем я работаю и почему звоню им из Франции. Даже если они и слышали о моих книгах, никто не обмолвился об этом ни словом.

Может быть, они стесняются? Заканчивая очередной разговор с двоюродной сестрой, я спросила, есть ли у нее ко мне какие-нибудь вопросы. Может, она хочет узнать, как я живу?

– Да не особенно, – ответила она.

Потратив больше месяца на интенсивные поиски, я поняла, что стала жертвой парадокса семейного историка: одержимость предками заставила меня забыть о собственной семье. Пока я сидела взаперти у себя в кабинете, опрашивала родственников и изучала сайты, содержащие информацию о моих предках, Саймон один тащил на себе груз домашних хлопот, включая семейные ужины.

Ему это не слишком нравилось. Мой любительский сыск начал вызывать у него раздражение. Он заметил, что все люди склонны приукрашивать свою семейную историю, умалчивая о неприятных эпизодах.

– В каждой семье находится какой-нибудь восьмидесятитрехлетний патриарх, который мало что помнит, но готов рассказывать всевозможные байки, – как-то вечером бросил он мне. – А потом его вранье переврут еще раз.

(При этом Саймон уверен, что к его предкам это не относится, потому что он точно знает, что они были литовскими интеллигентами.)

Я допускала, что излагаю приукрашенную версию истории своей семьи, но не была уверена, что хочу знать реальную. Чем глубже я погружалась в ее изучение, тем ниже падал статус моих предков и тем менее гламурной выглядела их жизнь. Я думала, что в России мы были портными, но Дон сказал, что мой прапрадед работал «лудильщиком».

– Он всю неделю обходил окрестные деревни и чинил кастрюли, а затем возвращался в город, – утверждал Дон. (Он знал это потому, что в детстве общался с дочерью лудильщика.)

Среди моих живых родственников тоже не обнаружилось ни одного нобелевского лауреата. Многие из моей нынешней дальней родни работают современными лудильщиками, ремонтируя компьютеры в восточных штатах США.

К счастью, я узнала, что семья Саймона была не намного выше моей по общественному положению. Один из его двоюродных братьев сказал мне, что большая часть их родни по отцовской линии не занималась наукой, а торговала лесом.

Я нашла одного родственника, с которым могла себя отождествить. Это мой прадед с материнской стороны Бенджамин, который приехал в Нью-Йорк в 1906 году в возрасте 19 лет. (Вскоре к нему присоединилась Роза, его жена и двоюродная сестра.) Двоюродные сестры моей матери говорили, что Бенджамин был космополитом и смотрел на переезд в новую страну как на огромное приключение. «Он отличался большой любознательностью и хотел стать американцем, – сказал мне Дон. – Он учился всему, чему мог». Дон добавил, что Бенджамин каждый день читал «Нью-Йорк таймс» и всегда имел при себе блокнот, в который записывал свои наблюдения, афоризмы и анекдоты.

Эта последняя деталь меня потрясла. Я тоже всегда ношу с собой блокнот и записываю свои наблюдения о Франции. От Бенджамина у меня всего восьмая часть ДНК, но его история дала мне ощущение твердой почвы под ногами. Я почувствовала, что между нашими блокнотами существует прямая связь.

Бенджамину нравилось быть иностранцем. Он владел несколькими языками. Бабушка утверждала, что он говорил по-русски и на идиш. Приехав в Америку, они с Розой поселились неподалеку от своих нью-йоркских родственников. Но, как и я, он хотел пустить корни в совершенно новом месте и в конечном итоге перебрался в Южную Каролину.

Но, в отличие от меня, Бенджамин эмигрировал по необходимости. Добившись процветания в Америке, он беспокоился о людях, которых оставил на родине. По словам Дона, в 1920-е годы Бенджамин поддерживал постоянный контакт с родней в России. Подозреваю, что он с радостью перевез бы их всех в Америку. Мне кажется, что люди на фотографиях приходились Бенджамину и Розе братьями и сестрами. Надпись на обратной стороне снимка с изображением девушки по имени Рахиль гласит: «Смотри и помни». Она как будто знала, что больше они не увидятся.

В 1930-е годы Бенджамин пытался связаться с родней. Моя бабушка рассказывала,