Мудрость психики. Глубинная психология в век нейронаук - Жинетт Парис

Кто рассказывает историю?

С учетом того, что идентичность не только выражается в нарративе, но и создается им, самое важное в обучении аналитиков – научить их оставаться центрированными на воображении пациента. Влияние терапевта на создание нового мифа в некоторой степени неизбежно, но оно должно походить на игру в четыре руки на фортепиано, причем аналитик располагается слева. Если терапевт переусердствует в своем влиянии, у пациента в итоге получится история, отражающая чужую фантазию или теоретическую ориентацию. Многократные эксперименты показали, что пациенты фрейдистского аналитика окажутся в нарративе, в котором будет присутствовать некоторая эдипальная борьба. У пациентов аналитикаюнгианца в сновидениях будут возникать мандалы и теневые фигуры. У специалиста по созависимости пациенты, возможно, будут считать, что нелюбовь к путешествиям в одиночку является признаком созависимости. До нас доходили истории о ложных воспоминаниях и психически неуравновешенных аналитиках, убеждавших всех своих пациентов в том, что в детстве те стали жертвами сексуального насилия. Эти аналитики – современный аналог Прокруста, мифологического персонажа, который отрубал своим гостям голову или ноги, чтобы те поместились на ложе. Обычно нормальный здравый смысл, соединенный с опытом, убеждает психотерапевтов, что если теория не подходит, от нее надо отказаться.

Искусство терапии подразумевает способность поставить на службу пациенту интеллект, а не только сердце и способность слышать. К сожалению, обучение в психологии находится под сильным влиянием профессиональных корпораций, таких как Американская психологическая ассоциация (АПА), которые пользуются теми же инструментами контроля, что мафия или монополии9. В результате образование все меньше и меньше включает тренировку критического мышления и все больше – обучение техникам и теоретическую индоктринацию. Студенты начинают верить в превосходство одной школы над другими, соблазняясь модной теорией по каждому виду патологии и упуская из виду тот факт, что ни одна из этих теорий не дает надежного прогноза, кто исцелится, а кто – нет. Между тем именно способность прогнозировать удостоверяет истинность гипотезы в рамках научного подхода. Например, среди детей, переживших сексуальное насилие, одни вырастают способными к состраданию, а другие воспроизводят пережитый ужас. Анаис Нин прошла через опыт инцестуозных отношений со своим отцом, но продолжала жить и стала известной писательницей. Почему? Для кого-то другого сокрушительным оказался единственный разговор с намеком на инцест. Как можно вписать все это многообразие в теорию, всегда предполагающую упрощение? Никто не утверждает, что насильственные отношения могут иметь положительный эффект, однако некоторые теории, возможно, недостаточно учитывают базовую экзистенциальную свободу жертвы. Упрощенческие теории порождают упрощающие выводы и некомпетентных терапевтов. Немало пациентов восприняло фразу «Вы подверглись сексуальному насилию» как проклятие: «Вы получили рану на всю жизнь, вы неполноценный человек».

Многих психотерапевтов, не прошедших необходимой интеллектуальной подготовки, привлекают теории о сексуальном насилии главным образом потому, что поддерживают их страх перед сексуальностью. Их теоретическая предпосылка неопровержима: инцест между родителями и детьми – самое строгое табу в истории человечества, и его нарушение ведет к трагедии. Однако терапевт с такими жесткими идеологическими установками, «уверовавший» в свою теорию, как в Бога, не заметит особенностей, свойственных случаю конкретного пациента.

Я знаю много историй об инцесте – от «легких» до самых трагичных. Многие студенты, приступая к изучению случаев инцеста, автоматически связывают травму с ненормальной сексуализацией отношений. Но если прислушаться к повествованию внимательней, часто обнаруживается, что травмирующая эмоция не обязательно носит сексуальный характер. Для одной женщины травма, о которой она хочет рассказать, – это предательство ее матери, не пожелавшей ее слушать. «Ты настоящая дрянь, ты все это выдумала!» Для другой боль, затаившаяся в душе, – это утраченная любовь ее бабушки. Бабушка, смывая кровь с изнасилованной братом-подростком внучки, сказала: «Он погубил тебя. Такую грязь нельзя смыть». Эта маленькая девочка ощутила себя проклятой. А какая-то пациентка хочет поговорить о своем страхе – страхе не перед ненормальной сексуализацией отношений, а перед жестокостью отца, угрожавшего ей смертью. «Если ты когда-нибудь осмелишься рассказать о нашей маленькой тайне, я убью тебя».

В терапевтических кругах почти не обсуждают то, как влияют на нас неосознаваемые религиозные ценности. В учебных заведениях по-прежнему необходимо прилагать огромные усилия, чтобы работа по разделению церкви и государства не останавливалась. Неосознаваемые иудаизм и христианство все так же задают форму наших психологических теорий. Каждый раз, когда психология пытается установить, какими должны быть здоровые отношения, надо внимательно следить, не маячат ли на заднем плане старые религиозные принципы. Деконструкция – как и реконструкция – духовных ценностей является частью любого анализа, но для того, чтобы она стала возможна, аналитик должен сначала разобраться со своими религиозными ценностями. Это включает в себя куда больше, чем просто исследование религиозных верований и практик прошлого; необходимо изучить все наследие, которое осталось после двух тысяч лет господства христианской мифологии с ее глубокой ненавистью к телу и сексуальности, ко всему, что принадлежит «плотскому миру».

Число психотерапевтов, не осознающих влияния на себя со стороны христианства из-за возрождения недифференцированной духовной потребности, скорее растет, чем уменьшается. Фрейд утверждал, что религия – это трагическая иллюзия, навязываемая нам коллективным неврозом9. Учитывая его историческое влияние, грустно видеть, как легко люди, готовящиеся стать терапевтами, высказывают суждения в области морали на основе старых религиозных ценностей, при этом считая себя носителями «новой» духовности. Многие даже не понимают, насколько отстало рассуждает большинство псевдоэкспертов из средств массовой информации, которые обязательно найдут вину в любых сексуальных отношениях. Та психология, о которой люди слышат по радио или читают в специальных газетных колонках, регулярно выражает старые религиозные нормы. Например, нежелание вступать в брак трактуется как признак незрелого поведения – страх обязательств. Разве это не может быть подлинным протестом против тех ценностей, которые стоят за брачным контрактом? Адюльтер часто приравнивают к оскорбительному поведению по отношению к партнеру. Интерес преподавателя к ученику истолковывается как «домогательство». Такие суждения, завуалированные под «клинические», почти всегда опираются на идею христианского брака как стандарта нормальности.

Психологические теории, которые игнорируют историю моральных устоев, порождают догмы, вызывающие не меньшее отчуждение, чем традиционные религии. Особенно противоречивый пример – то, как человек с психологическим образованием может не знать, что педерастия в Древней Греции была составной частью юношеского образования. Что за невежество заставляет психолога утверждать, что сексуальное внимание взрослого к подростку неизбежно, всецело и без всякого исключения деструктивно для его психики? За сексуальную инициацию мальчика, достигшего двенадцатилетнего возраста, отвечал взрослый, тридцати с небольшим лет, который одновременно был его учителем (педагогом). Благодарность учителю, выраженная в сексуальной форме, не вызывала никакой травмы, потому что в той культуре педерастия считалась «нормальной». Она регламентировалась сложным и жестким сводом правил, которые минимизировали потенциально деструктивное воздействие на юного партнера и способствовали не только освоению юношей сексуальной сферы жизни, но и воспитывали его социальные навыки. А вот у христианской Церкви никогда не было ничего похожего на «свод правил», которые могли предотвратить изнасилование юных невест-девственниц в их первую брачную ночь, когда их, пятнадцатилетних, отдавали богатым старикам, по возрасту годившимся им в деды. Церковь с готовностью закрывала на это глаза. У девушек не было выбора, и они не могли сказать «нет», чтобы воспротивиться таким договоренностям. Ритуал задавания вопросов перед алтарем с целью услышать «да» был еще одним лицемерным жестом Церкви, которую нисколько не волновало узаконенное изнасилование. Священников не интересовало, насколько бережным станет посвящение юношей и девушек в искусство любви.

Есть все основания спросить: «Что более травматично: среда, в которой «нормально» то, что человек, утром обучающий подростка грамматике, вечером посвящает его в тайны секса, или религия, которая дает супругу исключительное и безграничное право на обладание телом своей жены?» Жена-христианка не могла отказать мужу в исполнении супружеских обязанностей. Даже если муж был груб с ней до жестокости, даже если частые беременности угрожали ее жизни, она не могла сказать «нет». Старые девственники, правившие в Ватикане, не знавшие ни сексуальной любви, ни деторождения, ни семейного долга, на протяжении веков благословляли изнасилование по сговору. Им было чему поучиться в Древней Греции. Они, возможно, узнали бы, что сексуальные отношения строятся на доброй воле. Ученик мог отказать педагогу в сексуальном контакте, Церковь же до сих пор не наделила женщин такой привилегией. Кроме того, они бы узнали, что плотская любовь – это важный вид искусства, эстетический опыт, которому следует обучать и который надо осваивать, чтобы секс был удовольствием, а не актом насилия. Не прошедшие инициации священники-сексисты породили глубинное чувство сексуального страдания. И, несмотря на подобный исторический фон, многие психологи торопятся назвать «опасным» любую разновидность секса, которая кажется им незаконной или в которой присутствует пусть даже самый легкий инцестуозный оттенок.