Сладость на корочке пирога - Алан Брэдли

Прекрати, Флейв! Хватит реветь!

Подумай о чем-нибудь другом. О чем угодно.

Например, подумай о мести.

25

Временами — особенно когда я оказываюсь взаперти — у моих мыслей есть склонность, как у человека из рассказа Стивена Ликока, разбегаться в разных направлениях.

Мне почти стыдно из-за тех вещей, о которых я подумала в первую очередь. Главным образом это яды, затем кое-какие обычные домашние причиндалы — и, наконец, Фрэнк Пембертон.

Мои мысли вернулись к нашей первой встрече в «Тринадцати селезнях». Хотя я видела такси, подъехавшее к двери, и слышала, как Тулли Стокер крикнул Мэри, что мистер Пембертон приехал рано, я в действительности не обратила внимания на него самого. Я разглядела его только в воскресенье в Причуде.

Хотя в появлении Пембертона в Букшоу было кое-что странное, на самом деле у меня не было времени обдумать это.

Во-первых, он приехал в Бишоп-Лейси лишь через несколько часов после того, как Гораций Бонепенни испустил последний вздох мне в лицо. Или нет?

Когда я подняла глаза и увидела, что Пембертон стоит на берегу озера, я была захвачена врасплох. Но почему? Букшоу — мой дом, я родилась тут и прожила всю жизнь. Что такого удивительного в человеке, стоящем на берегу искусственного озера?

Я чувствовала, что ответ крутится на кончике языка, но не могла уловить его. Не сосредотачивайся на этом, сказала я себе, подумай о чем-нибудь другом — или хотя бы притворись, что думаешь.

В тот день шел дождь, или он как раз тогда начался. Я подняла взгляд от того места, где сидела на ступеньках маленького разрушенного храма, и увидела его, на противоположном, южном конце озера, юго-восточном, если точнее. Почему же он появился с этого направления?

Это вопрос, на который я уже знала ответ.

Бишоп-Лейси лежал к северо-востоку от Букшоу. От малфордских ворот к нашей подъездной каштановой аллее дорога с небольшими изгибами более или менее прямо шла в деревню. И тем не менее Пембертон появился с юго-востока, со стороны Доддингсли, расположенного в четырех милях отсюда за полями. Почему же, во имя Великого Вонючки, подумала я, он решил прийти этим путем? Вариантов было немного, и я быстро подытожила их в мысленной записной книжке:

1. Если (как я подозревала) Пембертон был убийцей Горация Бонепенни, мог ли он, как, говорят, делают все убийцы, вернуться на место преступления? Он что-то забыл? Что-то вроде орудия убийства? И вернулся в Букшоу, чтобы забрать это?

2. Поскольку он уже был в Букшоу прошлой ночью, он знал дорогу через поля и хотел, чтобы его не увидели (смотри пункт 1).

Что если в пятницу, в ночь убийства, Пембертон, уверенный, что у Бонепенни при себе «Ольстерские Мстители», последовал за ним из Бишоп-Лейси в Букшоу и убил его там?

Но постой, Флейв, подумала я. Придержи коней. Не торопись.

Почему Пембертон просто не устроил засаду на жертву где-нибудь за изгородью, которые окаймляют почти все дороги в этой части Англии?

Ответ вспыхнул во мне, словно неоновое объявление в цирке Пикадилли: потому что он хотел, чтобы в убийстве обвинили отца!

Бонепенни надо было убить в Букшоу!

Конечно же! Поскольку отец, в сущности, отшельник, было маловероятно, что он окажется вдали от дома. Убийство — по крайней мере тогда, когда убийца рассчитывает избежать правосудия — надо планировать заранее в мельчайших деталях. Очевидно, что филателистическое преступление надо повесить на филателиста. Раз отец вряд ли явится на сцену преступления, надо сцену преступления явить рядом с отцом.

Так оно и произошло.

Хотя я первый раз выстроила цепь событий — или, по меньшей мере, некоторые ее звенья — несколько часов назад, только теперь мне наконец пришлось остаться наедине с Флавией де Люс и я смогла свести все детали в общую картину.

Флавия, я горжусь тобой! Мари Айн Польз Лавуазье тоже бы гордилась тобой.

Теперь дальше: Пембертон, разумеется, следовал за Бонепенни из Доддингсли, а может быть, даже из Ставангера. Отец видел их обоих на выставке в Лондоне пару месяцев назад — безусловное доказательство того, что ни один из них не жил постоянно за границей.

Они, вероятно, спланировали это вместе — шантаж отца. Точно так же, как они спланировали убийство мистера Твайнинга. Но у Пембертона был свой план.

Зная, что Бонепенни на пути в Бишоп-Лейси (куда еще он мог направляться?), Пембертон сошел с поезда в Доддингсли и зарегистрировался в «Веселом кучере». Я знала, что это факт. Затем, в ночь убийства, ему надо было всего лишь пройти пешком через поля в Бишоп-Лейси.

Здесь он ждал, чтобы Бонепенни вышел из гостиницы и отправился в Букшоу. В отсутствие Бонепенни, не подозревавшего, что его преследуют, Пембертон обыскал номер в «Тринадцати селезнях» и его содержимое — включая багаж Бонепенни — и ничего не нашел. Конечно, ему не пришло в голову — как мне — надрезать дорожные наклейки.

Теперь он, должно быть, в ярости.

Ускользнув из гостиницы незамеченным (скорее всего, по той крутой черной лестнице), он пешком добрался до Букшоу, где они, должно быть, поссорились в огороде. Как так получилось, подумала я, что я их не услышала?

Через полчаса он оставил Бонепенни, думая, что тот мертв, и обыскав его карманы и бумажник. Но «Ольстерского Мстителя» там не было, Бонепенни не носил марки при себе, в конце концов.

Пембертон совершил преступление и затем просто ушел в ночь по полям в «Веселого кучера» в Доддингсли. На следующее утро он с помпой подкатил к «Тринадцати селезням», делая вид, что только что сошел с лондонского поезда. Ему надо было еще раз обыскать номер. Рискованно, но необходимо. Наверняка марки до сих пор спрятаны там.

Об отдельных событиях, составлявших эту цепочку, я подозревала давно, и хотя еще не свела воедино оставшиеся факты, я уже убедилась в том, что Пембертон останавливался в Доддингсли благодаря телефонному звонку мистеру Кливеру, хозяину «Веселого кучера».

В ретроспективе все это было довольно просто.

Я оторвалась от размышлений на миг, чтобы прислушаться к своему дыханию. Оно стало медленным и размеренным, пока я сидела, положив голову на колени, подтянутые к подбородку.

В этот момент я подумала о том, что нам однажды сказал отец: Наполеон когда-то назвал англичан «нацией лавочников». Наполеон был не прав!

Только что пройдя через войну, когда на наши головы в темноте обрушивались тонны тринитротолуола, мы были нацией уцелевших, и я, Флавия Сабина де Люс, могла видеть это даже по себе.

И тогда я пробормотала слова из двадцать третьего псалма, о покровительстве. Никогда не знаешь, что поможет.

Теперь: убийство.

Передо мной во мраке снова всплыло лицо умирающего Горация Бонепенни, его рот открывался и закрывался, словно у выброшенной на землю рыбы, задыхающейся в траве. Его последнее слово и последний вздох были едины. «Vale», — сказал он, и они поплыли из его рта прямо мне в нос. И пришли ко мне с запахом четыреххлористого углерода.

Не было никаких сомнений в том, что это был четыреххлористый углерод, одно из самых захватывающих химических веществ.

Химик ни с чем не спутает его сладковатый запах, пусть мимолетный. По формуле он не сильно отличается от хлороформа, который анестезиологи используют в хирургии.

В четыреххлористом углероде (это одно из его многочисленных имен) четыре атома хлора танцуют вокруг одного атома углерода. Это сильное средство от насекомых, которое до сих пор время от времени используют в тяжелых случаях глистов, этих маленьких безмолвных паразитов, обжирающихся кровью, высосанной во мраке из внутренностей человека или животного.

Но, что более важно, филателисты используют четыреххлористый углерод, чтобы проявлять почти невидимые водяные знаки на марках. И отец держал в кабинете флакончики с этим веществом.

Я вернулась мыслями к номеру Бонепенни в «Тринадцати Селезнях». Как глупо с моей стороны было думать об отравленном торте! Это не волшебная сказка братьев Гримм — это история Флавии де Люс.

Оболочка пирога была не более чем оболочка. Перед отъездом из Норвегии Бонепенни извлек начинку и спрятал внутри бекаса, которым собирался терроризировать отца. Так он контрабандой провез мертвую птицу в Англию.

То, что я нашла в номере, не так важно, как то, что я не нашла. Это, конечно, единственная вещь, пропавшая из маленького кожаного сундучка, в котором Бонепенни хранил лекарства от диабета, — шприц.

Пембертон наткнулся на шприц и прикарманил его, обыскивая номер Бонепенни перед убийством. Я была в этом уверена.

Они были соучастниками преступления, и никто лучше Пембертона не знал, какие лекарства жизненно необходимы Бонепенни.

Даже если Пембертон планировал избавиться от жертвы другим способом — ударить камнем по затылку или придушить зеленым ивовым прутом, — шприц в багаже Бонепенни показался ему даром богов. Сама мысль о том, как это было сделано, заставила меня содрогнуться.