Дамы и господа - Людмила Третьякова

«Отцов кабинет тих, уединен, никто в него не войдет без ведома. Это моя могила. Тут я молюсь за отца и с ним беседую мысленно. Тут занимаюсь делами, тут живу прошедшим».

Брала путеводитель, купленный в Швейцарии во время путешествия всей семьей по Европе. Небольшая, с тисне­нием книжица автора Рейхарта даже не выцвела. Варвара Петровна перелистывала страницы, здесь побывать, это посмотреть. «То карандашом черточка, то ногтем, то уголок загнут, все это, как стрелы в сердце».

…«Что ты читаешь, Ваничка, — пишет Тургенева после трех месяцев разлуки с сыном, — подписан ли ты в библио­теке чтенья? Рекомендуй мне, что читать. Я теперь желанья имею все вояжи читать для того, чтобы быть приготовленной вояжировать с тобою».

Не представляя, что тогдашний Берлин — место до­вольно провинциальное, она рекомендует Ивану бывать в хорошем обществе, набраться светскости, которой ему, как ей кажется, не хватает. Ее мысли устремлены в его будущее, когда он, прекрасно образованный, с ученой степенью, евро­пейски воспитанный человек, сможет занять в Петербурге высокий пост и сделать отличную карьеру.

Понятно, что не меньше места занимают всякого рода наставления. Варвара Петровна хорошо понимала, сколько соблазнов подстерегают молодого человека, вырвавшегося на свободу.

«Веди всему счет, — требует мать, — берегись долгов. Помни золотые слова нянюшки Васильевны: „Долги — ко­роста, стоит сесть одному прыщу — все тело покроет“».

Она предостерегает сына от азартных игр, от знакомств с актрисами и даже грозит: «При первом же долге твоем пуб­ликую в газетах, что я долгов за тебя платить не стану…»

Предупреждение своевременное, но, понятно, беспо­лезное. Деньги просачивались, как вода меж пальцев. Увы, неумение ими распоряжаться всегда было отличительной чертой Ивана Сергеевича.

Пока что она в сдержанных тонах советует сыну завес­ти хотя бы приблизительную бухгалтерию: «…Проклятые счеты, скажешь ты. А они для всего хороши».

Сама Варвара Петровна знала счет каждому рублю. Ос­новного капитала не касалась. Выгодно проданная пшеница, ячмень, излишки мяса и масла, сено, лошади — из этого, с учетом выплаты налогов, складывался бюджет.

Пребывание сына в берлинском университете стоило в год двадцать тысяч рублей. Это огромная сумма даже для такой богатой женщины, как Тургенева, — вспомним, что за каменный дом в центре Москвы, где недвижимость всегда оставалась очень дорогой, она заплатила лишь в три с небольшим раза больше. Но к расходам на обучение, и самым значительным, Варвара Петровна была готова и, несомненно, не отказала бы сыну в дополнительной помощи, знай она, что деньги идут на дело, на осуществление главной мечты, выраженной в наивных, но таких искренних словах: «Иван… я полагала бы видеть в тебе все совершенство!»

«Отчеты» из Берлина, явно сглаженные, говорили о другом — умная Варвара Петровна умела читать меж строк. И не ошиблась. Н.В.Богословский в своем жизнеописании великого русского писателя так говорил о его «берлинском периоде»:

«Несмотря на то, что Тургеневу шел уже двадцать первый год, в нем было еще много детского.

Грановский рассказывал знакомым, что не раз случалось ему, когда он заходил в Берлине к Ивану Сергеевичу, за­ставать такую картину: Тургенев увлеченно играет с Порфирием картонными солдатиками, которых они поочередно опрокидывают друг у друга. Развлекался еще он и тем, что привязывал к хвосту котенка бумажку, чтобы полюбоваться, как тот прыгает, силясь схватить ее.

Делалось все это между занятиями философией, исто­рией, языками. Книги в сторону — и пошла потеха…»

Если б видела эти картины Варвара Петровна! С нею точно случился бы удар. Что и говорить — ученье шло ни шатко ни валко. Иногда лекции немецких профессоров увлекали, но часто толкования на отвлеченные, бесконечно далекие от живой жизни темы наводили неодолимую скуку.

Прав был один из исследователей жизни писателя, который отмечал, что «по складу душевной организации Тургенев все-таки оставался не философом, а художником, склонным воспринимать мир всей полнотою натуры, всем богатством человеческих чувств».

Час Ивана Сергеевича еще не пробил. Все было впе­реди — слава, которую не могло принести ему ни одно министерское кресло, и не просто любовь — обожание всей читающей России.

Но могла ли догадаться о том изнывающая от беспокой­ства Варвара Петровна? Если бы кто-то мог шепнуть жен­щине, пребывающей в треволнениях за свое дитя, каково ис­тинное его предназначение на этой земле, — как упростилась бы жизнь! Но Провидение молчит! И самое печальное — позволяет делать матерям ошибки, порой непоправимые. Кто знает, к чему приведет их неусыпное попечение: то ли поможет стать на ноги, то ли, напротив, сделает слабым, безвольным, обрекая на неуспех, внутреннюю неудовлет­воренность, ощущение зря прожитых лет.

Однако строгость Варвары Петровны была совершенно правомерна: хорошее образование никому еще не повредило. И то, что в письмах сына она не чувствовала заинтересо­ванности учебой, конечно, расстраивало ее.

«Я точно глупо сделала, что позволила тебе так молоду ехать за границу. Ты поехал не шататься по свету, а учиться — чему?.. Учиться мотать!» — резко выговаривала Тургенева сыну.

В свою очередь, необходимость бесконечно обращаться к матушке за помощью стала раздражать Тургенева. Писать домой, во всяком случае, не хотелось.

Испуганная отсутствием известий от него, Варвара Петровна, при всей своей вспыльчивости человек отходчи­вый, старалась замять возникшую размолвку, пускалась в примирительные рассуждения: материнский гнев, мол, что дым, — ветерок подул, и нет его.

На молодого человека, предпочитавшего проводить время у друзей, которыми он здесь обзавелся, а не писать отчеты домой, матушкины увещевания далеко не всегда оказывали действие.

Отчаявшись дождаться весточки от сына, Варвара Пет­ровна однажды пустилась на уловку, поверить в которую было бы невозможно, не сохранись ее письмо. Одного его достаточно, чтобы понять, что, собственно, представляло собой крепостное право, как оно калечило души и бар, и холопов. Вот выдержка из письма Тургеневой в Берлин упорно молчавшему сыну: «…Ты можешь и не писать. Я буду покойна до трех почт». Кажется, довольно снисхо­дительно.

И далее: «Но! — ту почту, которую вы оба пропустите (имелся в виду и компаньон Ивана, Порфирий Кудряшов. — Л.Г.), я непременно Николашку высеку; жаль мне этого, а он прехорошенький и премиленький мальчик, я им за­нимаюсь, он здоров и хорошо учится. Что делать, бедный мальчик будет терпеть. Смотри же, не доводите меня до такой несправедливости».