Грешные сестры - Анастасия Дробина

Софья, которую в самом деле покоробили слишком прямые слова Ростоцкой, промолчала, принужденно улыбнулась, не желая с первых же минут показаться невежливой, и поспешно уставилась на сцену, где Снежаев уже что-то провозглашал, то хватаясь руками за растрепанную каштановую голову, то вскидывая их вверх. Мерцалова слушала его, стоя рядом со стулом и держась обеими руками за его спинку. Высокая, стройная, в черном платье и сама вся темная, как бронзовая статуэтка, с гладким узлом густых волос на затылке, с упорным, неулыбающимся взглядом черных, немного близко посаженных глаз, она казалась Софье похожей на еврипидовскую Медею.

– Вот Машка – талант! – словно угадав мысли Софьи, объявила на весь театр Ростовцева и тут же ткнула Софью локтем, мигнув в сторону закусившей губы при этих словах Режан-Стремлиновой. – На нее в «Гамлете» все купечество любоваться ходит, букетами заваливают, от общества любителей театра серьги бриллиантовые поднесли, летом у князя под Калугой на содержании жила, наши все локти кусали от зависти…

– Ольга Карповна, а это… обязательно? – осторожно спросила Софья. – Обязательно – на содержание?..

Похожие на вишни глаза Ростоцкой сузились; казалось, она вот-вот громогласно рассмеется. Но комическая старуха лишь покачала головой:

– Ишь… Молодая ты еще.

Софья снова сочла за нужное промолчать и с удвоенным вниманием уставилась на Мерцалову, как раз начавшую в этот момент монолог Офелии. Тяжелый, красивый голос звучал ровно и спокойно, завораживая, как древняя песня. Ни единым жестом, ни движением ресниц Мерцалова не сопровождала чтение, руки ее по-прежнему покойно лежали на спинке стула.

– Уж как она просила ей Гертруду дать, когда Плисковская с гусаром сбежала… – задумчиво сказала Ростоцкая, тоже не сводя взгляда с прямой черной фигуры на сцене. – Ей по всей стати она подходит, даже Гольденберг соглашался. Да какое там! Режанка такую сцену закатила – потолок от визгу лопался! С ней спорить – здоровье не беречь…

Софья подумала про себя, что в роли преступной королевы Гертруды Мерцалова, вероятно, и в самом деле была бы великолепнее гранд-кокетт. И убедилась в этом, когда подошло время диалога Гамлета и Гертруды. Под молчаливым наблюдением Гольденберга, сидящего, как петух на насесте, на краю сцены, Снежаев-Гамлет начал, бегая по сцене и ломая руки, упрекать свою мать Гертруду в убийстве отца. Режан-Стремлинова не отставала от него, то усаживаясь на золоченый трон в крайнем негодовании, то порывисто вскакивая с него и устремляясь вслед за Гамлетом, что выглядело, при ее длинном тяжелом одеянии несколько потешно, то закатывая глаза и размахивая руками, как ветряная мельница. От этого бестолкового мельтешения на сцене у Софьи зарябило в глазах, и она невольно подумала, что Гамлет и Гертруда напоминают не средневековых, величественных дворян, а купеческое семейство, спорящее из-за наследства скончавшегося папеньки. В довершение ко всему на истошный вопль Гамлета: «Валяться на продавленной кровати и любоваться собственным пороком!!!» Режан-Стремлинова заголосила еще отчаяннее: «О, Гамлет, пощади!..» – и вдруг умолкла, нахмурив красивые брови. Даже Софье стало очевидно, что Гертруда забыла роль.

– Боже праведный, Анфиса Михайловна, сколько же можно… – сморщившись, начал было Гольденберг, но в этот момент с первого ряда кресел поднялась Мерцалова и отчеканила своим низким, великолепным голосом:

– Твои слова – как острия кинжалов, и режут слух… И сердце – пополам!

В короткой, произнесенной нарочито спокойно фразе звенели и боль, и ярость, и отчаяние упрекаемой сыном матери. Все разом обернулись к Мерцаловой, как ни в чем не бывало снова опустившейся в кресло, Снежаев весело, по-мальчишески улыбнулся ей, Ростоцкая подмигнула, даже Гольденберг одобрительно крякнул. Режан-Стремлинова швырнула на пол свой монументальный парик с короной, поднявшие тучу пыли, процедила:

– Нет, это не-вы-но-си-мо! Несносно! Я отказываюсь играть!!! – И, чеканя шаг, ушла за кулисы. В стайке статисток послышалось хихиканье. Мерцалова сидела, безмятежно улыбаясь. Снежаев вдруг расхохотался на весь театр, заливисто и звонко:

– Браво, браво, Маша! Прямо на лопатки!

– Ничего смешного не вижу! – мрачно заметил Гольденберг. – Благодаря вам, молодые люди, мы на Рождество останемся без Гертруды! Знаем мы эти припадки оскорбленного самолюбия, наблюдали не раз… Марья Аполлоновна, попрошу вас больше не вмешиваться в репетицию, у вас есть своя роль! И не из последних, смею напомнить! Ей-богу, еще одно подобное вмешательство – и я Офелию отдам Ольге Карповне!

Но тут уж грянул хохотом весь театр, и громче всех гремела, откинувшись на спинку кресла и вытирая слезы, сама Ростоцкая. Вскоре вернулась, демонстративно поднося платок к глазам, Режан-Стремлинова, репетиция возобновилась, и Мерцалова до ее конца сидела спокойно, поднимаясь на сцену лишь для монологов Офелии. Гранд-кокетт метала на нее испепеляющие взгляды, но Офелия была невозмутима, как греческая царица. Софья была покорена. И поэтому, когда после репетиции Мерцалова сама подошла к ней и приветливо пригласила пожить в снимаемом ею доме попадьи Свекловой («Нам с Васей слишком дорого на двоих целый дом, а так удобно, всего две улицы от театра!»), Софья была рада до умопомрачения.

Вечером они с Марфой обустраивались в задней комнате небольшого, в самом деле удобного и теплого домика. Узнав, что у новенькой нет ни кола, ни двора, ни денег, актрисы и статистки натащили в комнату целый ворох разнообразной рухляди, среди которой были и подушки, и старенькое лоскутное одеяло, и посуда, а старуха Ростоцкая прислала с театральным сторожем целый самовар и к нему – две банки варенья. Довольная Марфа разложила это все по полкам, постелила Софье на кровати, а себе – на печи, раскатала на некрашеном столе кусок холста и объявила:

– Стало быть, не пропадем, Софья Николаевна! Вы себе играйте, коль уж в актерки взяли, тоже какая-никакая должность, и пять рублев за месяц – деньги приличные, а мы тоже свое дело знаем. Я уж, пока вы спектаклю смотрели, и белошвейную мастерскую отыскала, и холста мне в долг дали, сейчас рубашек нарублю, а затем и с божьей помощью вышивать начну. Еще бы карасина найти поболе, темнеет-то теперь рано…

– Возьми деньги, купи завтра керосин… – сонно сказала Софья, растягиваясь на кровати. От тепла ее разморило, весь сегодняшний день – суматошный, яркий, полный впечатлениями – мелькал перед глазами, как пятна волшебного фонаря, веки опускались сами собой.

– Барышня! Софья Николавна, эй! А покушать? А раздеться?! Да что же это делается?! – всполошилась Марфа, вскакивая из-за стола, но Софья уже спала, растянувшись на кровати и блаженно улыбаясь во сне. Ночью ей приснилась комическая старуха Ростоцкая в парчовом платье королевы Гертруды и принц Гамлет со спокойными серыми глазами Владимира Черменского.