Гроза зреет в тишине - Александр Шашков

— Я... Мы... Через неделю, господин комендант! — как только мог, вытянулся горбун.

— Буду весьма признателен. Ну, а как насчет Скакуна?

«Езус Мария! И это ему известно!» — едва не воскликнул Вальковский, чувствуя, как задрожали у него ноги.

— Вы утомлены? — сочувственно спросил Шварценберг. — Садитесь, пожалуйста. Вот так. А теперь — вернемся к прежнему разговору о Скакуне. Я солдат и понимаю, что сделать это не просто. И все же его надо взять. Сколько вам дать времени на это дело?

— Не-неделю, господин комендант! — уже, ни о чем не думая, выжал из себя горбун, желая только одного: вырваться из этого кабинета, от этого страшного человека.

— Ну что вы, граф! — ласково улыбнулся комендант. — Не реально! Месяц. Сегодня у нас... — он посмотрел на календарь, — сегодня шестое марта. Так вот, через месяц, это значит, шестого апреля, вы зайдете ко мне и скажете, как выполнено задание. Кто будет его выполнять, лично вы или кто-то из ваших людей — меня не касается. Но задание должно быть выполнено, иначе вам придется занять место рядом с тем человеком, — он снова улыбнулся и показал глазами на виселицу, которая хорошо была видна из окна кабинета и на которой раскачивался партизан с белым плакатом на груди. — И еще, — продолжал Шварценберг добродушно, глядя на перекошенное судорогой лицо горбуна. — В партизанскую бригаду, которой командует Дубрович, заслан наш человек, Дановский-Скуратов. Ему приказано уничтожить радиостанцию или, в крайнем случае, радиста. Так вот, передайте Скуратову через Болотного — а вы такого знаете, — чтобы он выполнил приказ не позднее первого мая. Все.

— Будет исполнено, господин комендант! — вскочил горбун.

— Благодарю, — встал и новый шеф. — Очень рад нашему знакомству. Надеюсь, что мы будем друзьями. Желаю успеха. — Он под руку проводил бургомистра до порога, сам открыл ему дверь и поклонился.

III

Оберштурмбанфюрер Ганс Шварценберг занял ответственный пост коменданта СД в тревожное я сложное время. Оправившись, наконец, после тяжелейшего поражения под Сталинградом, сняв с домов траурные флаги и предав анафеме фельдмаршала Паулюса, берлинские штабы лихорадочно уточняли последние детали плана операции «Цитадель». Из Франции, Бельгии, Голландии и самой Германии в район Курской дуги перебрасывались десятки новых дивизий, тысячи танков, самолетов, орудий, автомашин, миллионы мин и снарядов, тысячи вагонов с солдатами и военным снаряжением. В специальном приказе Гитлер потребовал от своих наместников обеспечить зеленую улицу для курских эшелонов, войскам вменялось в обязанность сохранять самую строгую секретность. А на всей оккупированной территории, через которую двигалась эта огромная сила, бушевало пламя партизанской войны. Там, где вчера были разрозненные небольшие отряды, сегодня уже действовали целые бригады, вооруженные автоматическим оружием, минометами, пушками, противотанковыми ружьями и даже танками и бронетранспортерами. Эти большие, хорошо организованные партизанские части уже не охотились, как когда-то, за отдельными фрицами или группами полицейских. Они в открытом бою громили гарнизоны, отбивали города, брали под свой контроль районы, восстанавливая там органы советской власти, а между боями взрывали мосты, пускали под откос эшелоны, уничтожали станционные здания, разбирали железнодорожное полотно, захватывали в плен немецких солдат, офицеров и генералов.

Три партизанские бригады действовали и на территории новых владений Ганса Шварценберга.

«Либерал» Отто фон Зейдлиц не позаботился в свое время уничтожить три небольших отряда, которые появились здесь вскоре после оккупации. И вот теперь ему, Шварценбергу, приходится воевать с целой армией.

Наступление против партизан можно было начинать хоть сегодня — необходимые для этого силы стояли наготове и ждали сигнала. Но партизаны безусловно следят за каждым их шагом. В любой момент они могут исчезнуть, перекочевать на запасную базу, каких у них, очевидно, не одна и не две.

Посоветовавшись с генералом, который сменил покойника Штауфена, Шварценберг решил для дезориентации партизан отложить карательную экспедицию, а выделенные для этой цели войска расквартировать по гарнизонам с таким расчетом, чтобы их можно было всегда поднять по тревоге и бросить туда, где это будет наиболее необходимо. А пока что надо укрепить охрану стратегически важных объектов да еще развернуть широкую операцию по «мозговому разоружению» партизан, что в переводе на обычный человеческий язык означало: уничтожить партизанских командиров, а также средства связи, в первую очередь — радиостанции.

Такая директива была разослана во все гарнизоны и всем шпионам, которые проникли в партизанские бригады. Отдельные же начальники полиции были вызваны в комендатуру лично.

Среди них оказался и Юрка Цапок.

Правда, гарнизон у него был второстепенный и небольшой — человек пятьдесят полицейских да отделение немцев-жандармов, которые, кстати сказать, ему не подчинялись, и все же Цапок считал, что бывший шеф, обер-фюрер Отто фон Зейдлиц, его обошел. Да и в самом деле. Почти все другие начальники полиции уже были произведены в офицеры, носили кресты или медали, а он, Юрка Цапок, который сделал, может, раз в десять больше, чем каждый из них, все еще ходил унтером.

Такую несправедливость Юрка объяснял только тем, что Зейдлиц был «фон», а он, Цапок, — простой мужик, пусть когда-то и богатый. И как, вероятно, каждый «фон», Зейдлиц принципиально не хотел замечать Цапка-мужика.

Шварценберг — не «фон», и с виду на пана вовсе не похож. Лицо у него самое обыкновенное, мужицкое, будто высечено из темно-серого камня. Пьет самогонку, не брезгует никакой компанией, а значит, такой делить не станет своих людей на панов и мужиков. Просто надо сделать что-то такое, чтобы он заметил его. Юрку Цапка, и тогда все станет на свое место.

И Юрка Цапок, покинув кабинет Шварценберга после короткого, но строгого заседания, решил немедленно о себе заявить. Заявить на всю округу.

Выл поздний час, когда он вернулся в Путьки. Приказал адъютанту распрячь и напоить коня, а сам направился к своему другу, Змитроку Атрашкевичу.

Атрашкевич, давно не бритый, косматый и злой, лежал одетый на кровати. Увидев на пороге начальника полиции, лениво свесил ноги, поскреб черными ногтями волосатую грудь и спросил:

— Ты чего, Юрка?

— Валяешься? — нахмурился Цапок. — Хоть бы бороду подстриг. На дьявола похож...

— Для партизан страшнее буду, — ухмыльнулся Атрашкевич. Помолчав, добавил: — Некогда с бритвой возиться. Жду.

— Кого?

— Ваньку Цвиркуна. Послал, гада, за самогонкой, а он и пропал. У Надьки...

— Бери автомат и пойдешь со мной, — оборвал его Цапок.

— Это куда? — насторожился Атрашкевич.

— Там увидишь.

Покинув гарнизон — школьный двор, обнесенный колючей проволокой, — они огородами, чтобы не попадаться людям на глаза, добрались до железной дороги, перешли ее и свернули вправо, на луг.

В последние дни часто выпадали дожди, днем почти по-весеннему грело солнце, и глубокий снег осел, утрамбовался. Теперь, скованный ночным морозом, он казался белым асфальтом, покрывшим всю землю, от края до края.

Было тихо. Шли осторожно и молча. Держались чахлых и редких кустов лозняка, все время поглядывали влево, на высокий пригорок, весь поросший могучими черными соснами.

На этом пригорке было деревенское кладбище, и тут нередко устраивали засаду партизаны, подстерегая, когда какой-нибудь растяпа-полицай вылезет из своего блиндажа. Тогда тишину пронзал одинокий выстрел, и вскоре гарнизонный писарь вычеркивал из списка живых еще одного защитника «нового порядка».

А вдруг партизанский дозор и теперь притаился среди этих мрачных деревьев и будто отлитых из серебра крестов?

«Несет же его холера в такой час! А куда? Зачем? — молча злился Атрашкевич, едва поспевая за своим шефом. — Ночью! Ползет! Пулю ищет! Вот было бы хорошо, если б сейчас какой-нибудь партизан чесанул из пулемета, да по ногам, по ногам!..»

Но кругом было по-прежнему тихо. Молчали на горе сосны, белели среди сосен заиндевевшие кресты, а за крестами и соснами, очищенное от снега, огромным диском блестело Зареченское озеро.

Пересекли луг, вышли на бугорчатое поле. Теперь перед ними, всего в полкилометре, чернели приземистые хаты. Их было шесть, а еще одна, седьмая, стояла особняком, хутором. К этой хате и свернул Цапок.

В небольшом вишеннике остановились. Цапок взял в руки автомат, шепнул:

— Стой тут и наблюдай. Если что — замяукай.

— А ты куда? — не понял его Атрашкевич.

— Зайду в хату.

— К Куриле? К этому придурку?

— Не твое дело. Стой, гляди и слушай.

Цапок исчез во дворе. Через минуту Атрашкевич услышал тихий стук в окно, потом приглушенный голос: «Свои, открывай. Слышишь? Не стучи зубами, а то...»

И все замерло.

Атрашкевнч прислонился плечом к вишне. Поведение шефа озадачило его. Что ему понадобилось в хате у этого голодранца? Курила — известный в округе затворник я трус. Что общего может быть у такого хлюпика с Цапком?