Зимняя вишня (сборник) - Владимир Валуцкий

Хоть и не оборачиваюсь, делая вид, что занята мытьем посуды, чувствую, как захлопали у него все быстрее ресницы — вот-вот расплачется, но кричать начинаю первой:

— А если и на пятидневку — что плохого? Вон Сережка Ларисин все время на пятидневке! Имею я тоже право отдохнуть?

— Не имеешь! — Все. Заревел. Бросаю чашку, обнимаю его.

— Антошечка, милый, так надо… С тобой Валя будет, и я буду каждый день приходить.

— Не хочу на пятидневку! Чхи!

— Не обезьянничай, нету тебя насморка!

— Чхи!.. К-хе!.. Не хочу на пятидневку! Не хочу на пятидневку!

Нет, это невозможно. Решила быть твердой — надо быть твердой до конца.

— Это не ребенок, а наказание! В Сибирь его ссылают! Собирайся, не выводи мать из себя! — ору я таким страшным голосом, что самой становится страшно.

Едем в нашем персональном экипаже, Лариске опять подвезло, и нам заодно.

Обнимаю Антошку, а он не шелохнется под моей рукой.

— Детсад! — объявляет наш Коля, как в настоящем автобусе, только не по радио.

— Ну, мой милый, будь мужчиной, — целую я Антошку. — Все хорошо? Да? Валюшка, следи, чтобы ночью не раскрывался, у него манера ногу высовывать, а у вас сквозняки.

— Не беспокойтесь, мамаша! — Валюшка выпрыгивает из автобуса и профессионально командует: — Дети! Взялись за руки! Пошли!

Повели наших мальчишек…

— Ну? — дорывается наконец до вопроса, который ее давно мучил, Лариска. — Так ты это серьезно?

— А что?

— Нашла — любовь…

— Любви, Лариска, вообще нет, а он — единственный, кто об этом честно говорит.

— Ну, мать, с тобой не соскучишься, — только и может вымолвить Лариска и молчит всю оставшуюся дорогу.

Вечером, после работы, я привела квартиру в идеальный порядок, частично переставила мебель, создала уютное освещение, надела новое платье, туфли на каблуке и села ждать.

Вот и звонок в дверь.

Иди открывай, пути назад нету.

На пороге стоит Вениамин, с маленьким чемоданчиком, почему-то в теплом пальто, хотя до морозов еще далеко. Основательно собрался, надолго.

— Здравствуйте…

Вид у Вениамина все-таки растерянный. Но я все успела продумать, и голова у меня работает четко, как часы.

— Здравствуй. Раздевайся. Это все твои вещи?

Он поставил чемоданчик аккуратно в угол прихожей.

— В основном. Бумаги, книги, материалы к диссертации…

— Проходи.

Мы проходим в комнату.

— Садись.

— Где?

— Где хочешь. Ты же дома.

Он осторожно присел на краешек дивана.

— Да, действительно. Трудно сразу, понимаете… У вас как-то по-новому. Перестановка.

Я достаю из бара бутылку, ставлю рюмки. Наливаю:

— За новоселье!

Вениамин берет рюмку, смотрит на меня:

— За вас, Оля. Вы удивительная!

Глядит на меня, глядит — и не пьет.

— Вениамин, может быть, вы считаете, что я зря позвонила? В таком случае…

— Что вы? Просто я не думал, что так на самом деле бывает. Я, понимаете, Оля…

— Вы хотели за меня выпить.

— Да… — Выпил. — Это что такое?

— Ликер. А что?

— Вкусно, — расслабился, вроде полегчало. — Понимаете, Оля, обычно мы говорим миллион слов, и каждое исполнено смысла и значения — но они куда-то уходят, растворяются в суете…

— Я все хорошо помню. Могу повторить.

— Что вы! Я тоже помню. Поэтому я и приехал, не думая. Хотя мама и устроила мне скандал.

— У тебя хорошая мама?

— Мамы все хорошие. Плохих не бывает.

Вот этого тебе не следовало бы сейчас говорить. Сразу вспомнилось сегодняшнее утро, Антошкины глаза…

— Правда вкусный ликер, — меняю тему. — Еще выпьем?

— Выпьем!

— И давай — на «ты»! Надо ведь с чего-то начинать нашу жизнь.

— Все это похоже на сон. — Он выпил рюмку. — Что, надо поцеловаться?

— Непременно.

Робко клюнул в щеку, сел, молчит, трет ладонями вытертые джинсы.

— Знаете… Знаешь, врежем еще этого ликера!

— Врежем.

— Нет, я сам налью. Все-таки я мужчина! И скажу тост. Понимаешь, я дожил до тридцати шести годов и всегда был человеком, которому некуда спешить. Не спешил в работе, не спешил взрослеть, набираться ума, регалий, богатства — и все потому, что у меня не было главного: дома, в который мне хотелось бы спешить. И вот я обрел этот дом…

— Кстати, — говорю я, вставая, — давай я тебе сразу покажу, что в этом доме где. Это, как ты понял, гостиная, она же спальня. Теперь иди сюда — тут Антошкина комната. Вот здесь, смотри, в стенном шкафу — эти полки я для тебя расчистила, можешь положить вещи. Ну, туалет, ванная.

Там — кухня.

Он покорно бродит за мной по квартире. Возле кухни потянул носом:

— А чем так пахнет вкусно?

— Едой. Ты голодный?

— Я… вообще, не…

— Сейчас будем ужинать. Извини, секунду. — Отправляю его в комнату, сама остаюсь на кухне.

Оглядела еду — ничего. Нравится. И я себе нравлюсь пока; главное сейчас — посторонних мыслей не брать в голову.

Ужинаем в комнате, парадным образом, с салфетками в салфетницах. Кофе с мороженым на десерт.

— Ну как?

— Изумительно.

— Каждый день я тебе, конечно, такого ужина не обещаю.

— Все равно — ты прекрасная хозяйка! Обычно женщины сейчас почему-то этого стыдятся, а почему? Женщина должна быть женщиной, и прекрасно, что ты это понимаешь, и это подарок судьбы, что я тебя встретил, именно такую. Настоящую русскую женщину, из тех, понимаешь, что и коня на скаку, и в избу, и в Сибирь за декабристами…

— Я не хочу в Сибирь, Вениамин. Нам и здесь, надеюсь, будет неплохо. Подожди… я сейчас.

Выпорхнула деловито в Антошкину комнату. Так было задумано. Сняла парадное платье, переоделась в уютный халат, талию затянула поясом…

Он стоит у полки, уткнув нос в раскрытую книжку, очки на лбу. Оглянулся:

— Какое красивое платье! Вечернее?

— Это вечернее платье называется домашний халат, — села я на тахту, поджав под себя ноги. — Теперь тебе придется видеть меня не только при параде. Привыкай! Садись сюда, я тебе еще что-то расскажу.

Вениамин с книжкой расстался, по-моему, с сожалением и сел, куда велели.

— Значит, жить мы с тобой будем так. Утром я буду тебя кормить и уходить на работу, а ты будешь работать дома над своей диссертацией. Для работы тебе нужен кабинет.

— Что ты! Я могу на кухне.

— На кухне будем я, телевизор и телефон, чтобы не мешали. А здесь будет твое царство. Купим тебе письменный стол, а для начала займем у Антошки.

— Я на любом могу. Кстати, — вспомнил он, — где же твой сын?

— Он… Он будет, но не сразу. Вы должны друг к другу привыкнуть.

— А я очень люблю детей, и они меня, потому что во мне, наверное, что-то есть еще детское. Это его фотография? Очень похож на тебя, значит, мы с ним наверняка подружимся. Он в каком классе?

— Он в саду, ему еще пятый годик.

— Я его читать научу. Хорошие книжки. Знаешь, как важно, чтобы ребенок начал именно с хороших книжек. А какие будут зимние долгие вечера — когда мы все вместе! У нас часто будут гости, да? И мы будем их вкусно кормить, разговаривать, спорить, да? Волшебная будет жизнь, — мечтательно произнес он и даже глаза закрыл.

— У меня тоже есть тост, — сказала я.

Вениамин, помня о своих мужских обязанностях, тотчас наполнил рюмки, и я взяла свою:

— Я хочу за твои слова выпить: что любовь, и уважение, и долг — это приходит потом, а главное — поверить и начать. Наверное, это самое правильное в наш век. Поэтому давай выпьем за завтрашнее утро!

Он поднял рюмку, но удивленно спросил:

— А почему за утро?

— Потому что утро — это будет уже продолжение. И потому что утро вечера мудренее. И потому что пора идти спать.

Мы выпили наш ликер, и я встала.

— Вообще-то я совсем еще спать не хочу…

— Вставать рано. На Антошкиной тахте ты не поместишься, я тебе у него раскладушку поставлю.

Он говорит как будто с облегчением:

— А я обожаю раскладушки! Я полжизни на раскладушке проспал, комната у нас с мамой, понимаешь, крохотная. Раскладушка, раскладушка, друг мой с детства дорогой! — прямо-таки запел он, когда я с грохотом вытащила скрипучую раскладушку, и радостно принялся помогать ее устанавливать. Принесла постельное белье, одеяло, заняла у Антошки подушку.

— Смешной ты… Ну ложись. Спокойной ночи.

Оставила Вениамина с его раскладушкой, постелила у себя и легла.

Он, слышу, поскрипел раскладушкой и затих.

И я лежу тихо, не шевельнусь, замерла. Часы тикают, сердце стучит…

И гробовая тишина в соседней комнате. Бесконечная. Умер он, что ли?

Лежу, лежу — не выдержала, встаю, запахиваю халат и иду к нему.

Смотрю с порога: сидит на незастеленной раскладушке одетый, курит, лицо какое-то смятенное. Увидел меня: