Школа беглости пальцев (сборник) - Дина Рубина

– Понимаете, у меня жена… она и так раздражена, что я не бреюсь семь дней по закону, а тут еще этот дедов… шаль… Н у, до скандала, до развода – иди, говорит, выбрасывай куда хочешь, первому встречному продай этот наряд антихриста…

– Не нервничайте, – сказала я, – все народы должны в дружбе жить…

Он так радовался, пожал мне обе руки и даже вывел к центральному телеграфу, потому что мне необходимо было с папой поговорить.

Но полноценного разговора не получилось, даже денег жалко: когда папа снял трубку, я вдруг захохотала и не могла ничего сказать. Папа слушал минуты три мой хохот и взвизгивания и наконец сказал дрогнувшим голосом:

– Доченька… Доча, вернись, я все прощу.

И когда я это услышала, эту фразу, которую я корректировала сто раз у ста писателей, я вообще от хохота опустилась на пол телефонной кабины, я рыдала от смеха, я захлебывалась, я стонала, Господи, никогда еще я так не смеялась в жизни…

…А под утро я добрела до набережной, села на скамейку посреди пустынного пляжа и застыла. Море гудело, как… нет, не хочу, про все это уже было. Ветер выдувал тепло отовсюду, даже из подмышек. Я окоченела и казалась себе скифской бабой, затерянной в степи. И тут я вспомнила, что у меня есть шаль. Не теплая, конечно, но хоть что-то. Я достала ее из бархатного чехла, при этом на колени мне вывалились какие-то ремешки, похожие на уздечки, с коробочками, я надела шаль на голову, закуталась вся и даже подвязала на шее уздечкой, чтобы ветер шаль не сорвал. Сидела, дремала, мерно покачиваясь от утреннего ветра, и смотрела на пустынный пляж.

Когда я открыла глаза, уже рассвело. Море было похоже на жидкую дрожащую финифть. На пустынном пляже бодрая старуха делала зарядку. Она только что вылезла из воды, взобралась по крутому бетонному гребню на цепко раскоряченных ногах и делала зарядку, да не обычную, а какую-то чудную, вроде китайской гимнастики у-шу. Старуха и была похожа на старого желтого китайца. Видно было, что она из тех людей, кто до старости в спортивных рейтузах и с рюкзаками на спинах взбираются на Камчатские сопки. Из тех старух, что лет тридцать уже не едят мяса, рыбы, яиц, орехов, грибов, кофе, чая – потому что все это вредно. Из тех старух, которые завтракают горсткой сырого геркулеса, запаренного кипятком, а обедают куском вареной свеклы, ну и так далее. Из тех старух, которые носятся с теорией могучей уринотерапии, по утрам опрокидывая стаканчик свежей собственной мочи. Словом, из тех.

Они действительно молодчаги и в девяносто лет свернутся вам в любую позу йоги, но говорить с ними почему-то совершенно не о чем, кроме как о йоге, голодании, клизмах и уринотерапии.

Да. А потом старуха обмоталась полотенцем и стала, суча ногами, стаскивать с себя мокрые трусы, чтобы сменить их на сухие. Полотенце съехало, обнажив старый морщинистый зад. Следовало деликатно отвернуться, а я смотрела на этот мятый мешочек старухиного зада, и вдруг страшная горячая жалость хлынула в мое горло: какое это, в сущности, издевательство – вся наша жизнь, думала я, и к чему зарядки, диеты, клизмы и уринотерапия, если все равно в конце концов пленительное человеческое тело превращается вот в это…

И вдруг я вспомнила, где видела такие белые шали, – в книжке одной, атеистической, я ее лет пять назад корректировала, – там на картинке были изображены евреи в синагоге, и у каждого на плечах была шаль, белая, с длинными черными полосами по краям.

И знаете – меня совсем не передернуло. Я поняла, что осталась единственной, кто будет хранить память о неизвестном дедушке.

Утром я купила билет на поезд до Москвы и, на случай, если Кося приедет искать меня, до отхода поезда пряталась в вокзальном туалете, о чем неоднократно читала у разнообразных писателей…

По средам литфондовский автобус возил нас в Старую Рузу. Набивалась в тарантас половина малеевских постояльцев. Знаете, в Рузе всегда какой-нибудь дефицит ухватишь – шампунь, например, бывает. Мы заперли Лакки в номере и минуты три стояли за дверью, слушая, как псина воет и рыдает. Маринка сказала решительно:

– Плевать. Я имею право распоряжаться собой, в конце концов, я тоже человек.

– Акын пожалуется, – напомнила я.

Номером ниже под нами жил классик казахской литературы, очень солидный человек, – мы называли его условно: Акын. Он уже неоднократно жаловался дежурной по корпусу Люсе, что Лакки воет и лает во время творческого процесса. В ответ на жалобы мы совали в синий карман синюю пятерку, и жалоба как-то не доходила до администрации, глохла у Люси в кармане.

– Ей-богу, сегодня пожалуется, – повторила я, прислушиваясь к безобразным воплям избалованного пса.

– Дадим пятерку Люсе, – сказала Маринка.

– Может, лучше сразу дать ее Акыну? – спросила я…

…В Рузе мы прогулялись по сельмагам, зашли в «Детский мир», купили майку Сереге, Маринкиному сыну, потом заглянули в книжный – порыться на полках. Вдруг Маринка больно пнула меня локтем в спину, я обернулась, а у нее глаза просто горят бешеным восторгом.

– Это он!! – сдавленно шепчет Маринка. – Прислушайся к разговору – охренеть можно!!

Оборачиваюсь – да, молодой человек лет сорока, в очках, в светлом плаще, излишнем для теплой такой погоды, беседует, облокотясь на прилавок, с продавщицей.

– А Бахтин не поступал еще? – спрашивает он мягким, каким-то пугливым голосом. – Должен уже поступить по времени… Издательство? Кажется, «Просвещение»… Вы не заказывали?

Продавщица, я смотрю, мало что о Бахтине слышала, лицо соответствующее, а этот молодой человек…

Но тут Маринка потащила меня из магазина волоком, потому что безбрежный восторг распирал ее, булькал и выходил через нос – она давилась и фыркала.

– Бахтин!! Бахти-ин!! – вопила она на весь автобус. – Ой, я не могу, это чудо! Это тема! Один интеллигент уселся на дороге! Издательство «Просвещение»! И кое-что еще, и кое-что другое!!

Писатели оборачивались на нее, но умеренно – за две недели они попривыкли к Маринке, да и то сказать – писатели народ сложный, у каждого своя биография…

…Первым делом мы побили Лакки, который в наше отсутствие в знак протеста сделал кучу на письменном столе, прямо на черновик рассказа, прототипом героя которого он являлся.

– Сволочь!! – закричала Маринка с ненавистью и дала ему по морде. Лакки закрутил башкой и полез под кровать. – Сволочь! Я о нем рассказ нетленный пишу с большим будущим, а он – взять и насрать на рукопись!

– Это неграмотно сказано, – заметила я машинально, хотя, признаться, люблю то, о чем еще ни один писатель не писал. – Так Акын скажет. А ты русский писатель.

– А как грамотно, как?! – вопила Маринка.

– Грамотно: «а он взял и насрал на рукопись».

Но Маринка меня не слышала – она как-то странно смотрела на Лакки, который опасливо и виновато высунул морду из-под кровати.

– Подожди-ка, – пробормотала она, – дай очки… – Не оборачиваясь, она протянула руку, взяла на ощупь протянутые мной очки и насобачила их на длинную морду пса.

– Смотри! – крикнула она.

Я всмотрелась и оторопела: длинная интеллигентная морда Лакки в очках поразительно напоминала внешность нашего пикантного знакомца. Казалось, сейчас он откроет пасть и спросит пугливо: «А Бахтина не привозили?»

В этот вечер поглазеть на Лакки в очках приходили все: Эмилия Кондратьевна, Миша с Русей, мрачный Кириллов.

– Это таки тема, – бормотал Кириллов, – это – цимис что за тема, – пока я не отняла очки, потому что без очков утомляюсь – у меня большая близорукость.

…На следующее утро я застала Кириллова у телефона в вестибюле главного корпуса.

– Теть Фира, теть Фир! – кричал он свое обычное, – Глубокое из МХАТа приезжал, нет? Таки взял?! А в синей папке вы показывали ему «Шизофрению»? Нет? У вас таки память, теть Фира, как – я знаю – что… Голова вам болит? А? Сердце вам болит?..

Повесив трубку автомата на рычаг, он вдруг задумчиво уставился на нее странным взглядом…

– Кириллов! – окликнула я. Я знаю, что ему приятно слышать лишний раз свою хорошую фамилию. – Кириллов, на что вы смотрите?

Он вздрогнул от неожиданности, оглянулся на меня и пробормотал:

– Я знаю? Кое-какие ассоциации…

…Тем же вечером все мы сидели на террасе, лениво поддерживая довольно хилую беседу. Миша потренькивал на гитаре, Руся задумчиво качался в плетенке, Кириллов молча бродил туда-сюда с сигаретой. Мы с Маринкой сидели на каменных перилах террасы и грызли семечки, купленные утром на станции Дорохово. У наших ног дремал Лакки.

Эмилия Кондратьевна работала. Она вообще могла работать в любых условиях. Сейчас она держала на толстых коленях ученическую тетрадку и что-то писала в ней, время от времени заглядывая в тощую книжку какого-то детского писателя.

– Замечательно! – воскликнула она вдруг, отрываясь от тетрадки с младенческой улыбкой. – Изумительно по стилю. Очень талантливый парень этот Говорунков. И все так светло, ясно, наивно. Среди всей сегодняшней литературной грязи читаешь вдруг, – Эмилия Кондратьевна зачитала нараспев: – «Мама, – сказал я, – мне так нравится эта девочка в синем платье… По-моему, она должна нравиться всем мальчикам…»