Год длиною в жизнь - Елена Арсеньева

Однако Ольга ошиблась: настал черед именно что воспоминаний!

– Мама, ты извини, но я все же тебя спрошу… Кто был мой отец? – бухнул Георгий, и у Ольги даже голова чуть качнулась назад, словно от удара.

Ну и вопрос… С чего это вдруг?

– По-моему, – сказала она устало, возвращаясь в прихожую и снимая новые туфли, в которых целый день чувствовала себя превосходно, а сейчас вдруг ноги заболели, – все уже не раз переговорено. Извини, я этого человека очень любила, и мне больно вспоминать, что однажды он исчез из моей жизни.

– Ты говорила, что его убили на фронте, – настойчиво сказал Георгий. – Но ведь он не был на фронте! Он был ранен здесь, в Энске, когда исполнял какое-то служебное поручение. А потом умер в госпитале… Он же был энкавэдэшник, так?

– Оля, – сухо проговорила мать, – Георгий мне сегодня покою не дает вопросами.

Плохо дело, подумала Ольга. Если мама, по своему обыкновению, не назвала внука нежно Игорьком, не перепутала имя, значит, настроена по-боевому. В такие минуты она бывает невыносима. И до чего жалко ее, кто бы знал! И себя жалко.

– А что ему ответить, я не знаю, – продолжала Александра Константиновна. – Ты мне тоже никогда ничего не говорила об этом человеке, да и Люба молчала, как воды в рот набрала. Ну, была любовь и была. Ну, погиб он и погиб, но если он и правда был энкавэдэшник, то…

– То что? – пожала плечами Ольга. – Надо Георгия, его сына, из дому прогнать, что ли? А со мной, предательницей, слова больше не сказать? Так, да?

Глаза у Александры Константиновны стали огромными от внезапно подступивших слез. «Вот же странно, – внезапно подумала Ольга, – у мамы глаза светлые, и у отца, по ее словам, тоже были светлые, а у меня каким образом карие получились? Тетя Люба говорила, это оттого, что мама беспрестанно думала о своем любимом, об Игоре Вознесенском. Но ведь я тоже беспрестанно думала о своем любимом, а у Веры глаза в точности как у Николая – зеленый крыжовник. Зато уж Георгий мой Георгиевич…»

– Вообще не понимаю, с чего вдруг разговор такой зашел?

– Мне дядя Мишка сегодня сказал, что я – вылитый отец, только он был высокий, ладный, в шинели с синими петлицами. А синие петлицы носили – кто? Энкавэдэшники!

– Я ничего о нем не знала, о его работе не знала ничего, – зло сказала Ольга, полная решимости не давать на поругание память Георгия Смольникова. – Знаю только, что лучше человека на свете не было. Лучше, честнее и благороднее. Энкавэдэшники, как ты изволишь выражаться, сыночек, были разные. Твой отец работал против диверсантов, которых к нам фашисты засылали. Он раскрыл группу таких диверсантов, они его ранили, а потом и убили – когда он уже в госпитале лежал. На моих глазах убили. Ясно? А я уже была беременна тобой.

Она мгновенно охрипла от крика. В глазах все поплыло.

– Мама, ну ладно, – испуганно сказал Георгий. – Ну прости, ну?

Александра Константиновна тихонько утирала слезы. При одной только мысли о том, что предстоит когда-нибудь расстаться с внуком, ее чуть ли не припадок начинал бить. А тут – Георгия из дому прогнать! Ох, дочь иной раз как скажет…

– Ну ладно, – повторила Ольга. – В самом деле, нашли о чем говорить. Ты, Георгий, вообще поменьше слушай старого болтуна дядю Мишку. Он еще и не такого наговорить может! Давайте лучше вот о чем побеседуем. К нам в гости набивается одна дама… иностранная дама…

– Да что ты? – так и ахнула Александра Константиновна. – Неужели снова возникла эта мадам Ле Буа? Она и тебя попыталась обработать?

– Посредством Федора Лаврова, нашего героя войны и Сопротивления. Он меня сегодня у госпиталя поджидал. Говорил, что Рита очень хочет с нами повидаться, какие-то подарки передать, то да се, фотографии парижских родственников показать. Ну, словом, все то, о чем она тебе, мама, говорила. Вдобавок там еще и твоя тетка Лидия Николаевна Шатилова, оказывается, в Париже-то. И Таня, ее дочь…

– Секундочку! – перебил Георгий с видом крайнего изумления. – Вы о чем говорите, а? Мама, баба Саша, вы о чем? Рита Ле Буа? Кто такая?

– Русская француженка, которая была с Лавровым в Сопротивлении и сейчас приехала в Энск.

– Рита? Но разве ее фамилия Ле Буа? Да нет же!

– Почему нет? – удивилась Александра Константиновна. – Она мне сама так сказала. А какая же у нее должна быть фамилия, а?

«Аксакова», – чуть не ляпнул Георгий, но вовремя прикусил язык. Да какая она Аксакова? Она тогда просто так сказала, чтобы ему подыграть!

– И вообще, ты откуда ее знаешь? – вмешалась Ольга.

Хлопнула дверь в прихожей. Пришли Николай Тихонович Монахин и Вера.

– Привет, дамы и товарищи, – сказал Монахин. – А что это вы какие-то такие… перебулгаченные?

Как всегда, при виде мужа Ольга почувствовала себя виноватой. Коварной изменницей почувствовала. И, сбиваясь с пятого на десятое, торопясь и ненатурально смеясь, она принялась рассказывать о какой-то русской француженке, эмигрантке, которая во что бы то ни стало хочет с ними, Аксаковыми-Монахиными встретиться (Николай нахмурился, Вера что-то изумленно пискнула), потому что она приемная дочь Алекса Ле Буа, сына Эвелины Ле Буа, матери Александры Константиновны (Николай прищурил глаза, Вера их вытаращила), передать какие-то фотографии и подарки (Николай еще пуще нахмурился, а Вера заверещала от восторга).

– Да… – неопределенно протянул Николай, но вид у него был определенно недовольный. – Не знаю, не знаю…

– Как здорово! – взвизгнула Вера. – Ну давайте ее пригласим, ну давайте! Подарки из Парижа… Наверное, французские духи!

Георгий вспомнил виденный флакон и наклонил голову, чтобы скрыть краску, бросившуюся в лицо.

– Наверное, мы обязательно должны ее пригласить, – сказал, старательно роясь в карманах, якобы ища носовой платок, которого там заведомо не было. Потом подошел к комоду, достал чистый платок и сунул в него нос. Пробурчал как бы безразлично: – Иначе она подумает, что мы тут дикари русские, медведи у нас по улицам ходят, и все такое.

– У тебя насморк? – спросила баба Саша, следившая, как обычно, за Игорьком… ну да, за Георгием, конечно, за Георгием… обожающим взглядом.

И немедленно все прочие на него тоже уставились.

Отвлек, называется, от себя внимание! Взял да и вызвал, дурак, огонь на себя.

– Нет у меня никакого насморка, – буркнул Георгий, пряча платок.

– Есть, – заявила Вера. – У тебя нос красный. И вообще ты красный. Ой, у тебя температура!

У Александры Константиновны мигом сделались испуганные глаза. Ну как же, идол ее сердца, солнышко ясное, заболел!

– Отвяжись, Верка, – злобно прошипел Георгий. – Никакой температуры у меня нет. Просто жарко.