Дао Дзэ Дун (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич

С ее всемогущей ладонью на спине Страхов понимал, что придется признать ее правоту.

— У тебя клаустрофобия, — с гипнотической властностью повторила она, сильнее нажимая на «ты». — Чем шире пространство вокруг, тем оно для тебя уже и страшнее. Чем шире мир вокруг, который ты видишь, тем больше твоя уверенность в том, что он замкнут и безысходен.

Конечно, она была права!

— Находящееся в бесконечном движении не достигает предела, — вдруг вспомнил он один из жизненных таг-лайнов из «Дао Дзэ Дуна».

— Умеющий ходить, не оставляет следов, — ответила она, и ему показалось, что она отвечала одновременно с вопросом и слова ответа чередуются со словами вопроса, входя в них, как гребенка в гребенку и порождая новую, очень действенную бессмыслицу.

— Почему? — спросил он, чего нельзя было делать по правилам «Дао Дзэ Дуна».

— Это я и хотела спросить у тебя, — сказала богиня-супераутсорсер за спиной у креатора Страхова и вновь тантрически втянула в себя воздух, так что креатор Страхов снова пережил глубокое утробное чувство. — Мы сейчас оба станем искать ответ. Ты просто смотри вперед… Смотри.

Он подчинился, стал смотреть. Он замечал, что реальность — высокоэкологичный простор перед его глазами — и открывающийся простор беспорядочных воспоминаний как бы меняются местами. Лес был внутри него, а образы, запечатленные в мозге, разлились наружу.

Она, богиня аутсорсинга у него за спиной, пускала веером импульсы по нейронным связям в его мозге, стимулировала нейроны, вызывала определенные образы, потому что пыталась найти ответ «почему». Почему — он?

Он видел очень обыкновенные картины. Он видел просто какие-то банальные города с коробками, башнями и башенками, потом каких-то незнакомых людей в лодках, сбившихся посреди большого водоема на фоне какой-то торчащей из воды неподалеку, облезшей колокольни (знакомый кадр из какого-то старого фильма), потом каких-то коров и старушек в белых платочках на улицах новостроек (тоже, несомненно, кадр из какого-то старого фильма про ностальгию). Потом он видел самого себя: как он любил делать в детстве летом — едва проснувшись, выбегать из дома прямо вперед в прохладный, бескрайний, пахнущий грибами и крапивой лес, нырнуть в подлесок или под большую елку, спустить трусы и, напряженно наблюдая за утренней жизнью прозрачных, светящихся комариков, сладостно опорожниться…

Он видел и ясно и просто понимал, что всем, миллиардам людей, приходилось расставаться с детством практически по программе Юнга, оставлять первый дом, как-то смиряться с этим, ностальгировать, спиваться или не спиваться… просто жить в новом прекрасном мире, в периметре — там, где уже не как в детстве, которое он провел в таком доме, перед которым раскатывался в бесконечность вселенной простор лесов, а позади дома раскатывался простор поля, и весь мир каждое утро раскрывался в его сознании из этого дома, как большой цветок, и это было волшебное чувство, которое переживали до него миллиарды людей, а потом просто нормально смирялись с познанным периметром…

И он увидел, как незадолго до прихода Равновесия стали размечать его мир на новые, всеобъемлющие периметры — человечество размечало свою зону, это происходило сразу по всему земному шару — и в Сибири, и на пляжах Калифорнии, и в Амазонии, и в Тибете — и когда он однажды проснулся, то увидел, что просто леса и просто поля больше не стало. Это было очень просто, очевидно и даже не интересно. Ему тогда оставили очень узкий проход до шоссе, до этой спрессованной, сдавленной асфальтовой трубы, по которой можно добраться до города. А от дома до спрессованной трубы-дороги ему был оставлен узкий полутемный проход между двумя глухими рифлеными заборами-пилами… Там, между этими глухими ограждениями чужих периметров, воняло сырой глиной, железом и соляркой… Вы знаете, что такое солярка?

— У меня десятый уровень… — скромно ответила богиня. — Лучше будет говорить мне «ты»…

— Извините… Извини… — С переходом на «ты» в нем робко колыхнулось желание, но подчинилось высшей цели. — А потом пришло Равновесие, и я понял, что полнота личности, эта самая самость — это и есть такой большой красивый дом в периметре, за которым, в сущности, и нет ничего, кроме этой помоечной железной, глиняной вони. Где бы он ни был, этот твой дом и периметр. Хоть на Луне.

— Вот как! — очень важное поняла про него богиня. — Ты ведь даже не родился в том месте… Тебя родители вывозили туда на лето — и все… Ты даже не знаешь, как бывает, когда к тебе в дом приходит настоящий враг…

— Я не знаю, что такое настоящий враг, — честно признался он. — Просто наш дом так стоял…

— Я знаю, как он стоял, — перебила его богиня. — Очень символично стоял… Загадка именно в том, что до тебя были миллиарды людей, переживших то же самое, но только ты дошел до корня мести. Ты не потерял, в сущности, и сотой доли того, что теряли миллиарды, не способные изменить реальность. Ты что, герой? Кто тебя избрал?

Страхов видел мир Равновесия, как тихую, ровную воду всемирного коллективного бессознательного. Но теперь достаточно бросить один камешек, чтобы поднялось цунами. Мир Равновесия очень хрупок. Как в допотопные времена, когда то там, то здесь появлялся какой-нибудь великий герой, который запросто, пусть и напрягши все силы, мог изменить мир, изменить ненадолго, но весь — украсть огонь, победить Гидру. Но если теперь он герой — он, креатор Александр Страхов, герой — значит, должно было быть и теперь, в эпоху Равновесия немало мифологических героев — то там, то здесь. Куда они все подевались? Исчезли… У Равновесия есть средство защиты.

Она права: он шел только вперед и вниз, к корню мести, в глубину подсознательного, с глубинными бомбами красного цвета.

Он увидел, кто его избрал. Он увидел перед собой это умное профессорское лицо. Его избрал тот, которого он, конечно же, поклялся убить. Он, креатор Страхов, свалил на него вину за все, ведь полнота его личности, эта проклятая самость, если только она и объявлена и утверждена как «полнота», Selbst uber Ales — это тот же периметр, уничтожить который можно только… В общем, раз ты не научился молиться до Равновесия, то анализируй сны, иди туда, обвязавшись связками банок “Coca Cola”, как гранатами — а там будь что будет.

— И вот ты разрываешь кольцо мифов… Допустим, всем мифам конец. И какую реальность ты получишь? — услышал он в себе то ли свой голос, то ли голос оффшорный, голос аутсорсинга. — Ты хочешь простора. Какой простор ты откроешь? Из какого места будет тогда разворачиваться твой новый прекрасный мир без периметров?

И он не увидел впереди ни бескрайнего леса, ни воспоминаний — а увидел не воспринимаемую никакими чувствами бездну, которую он, казалось, хочет открыть, чтобы вздохнуть полной грудью вакуума. Чтобы выскочить вон из этого мира периметров и сладостно опорожниться, как в детстве под кустом, за его пределами.

Она, супераутсорсер Фатима Обилич, чувствовала, как он легко и податливо вместился в нее весь — и это был лучший небоскреб в ее жизни, и она сделала огромное усилие, чтобы сдержаться… ибо если бы она сама подалась и сдалась, то, наверно, не устояла бы на ногах и потеряла бы его гораздо раньше, чем обязана была потерять. И когда открылась бездна, в которую он вошел, и когда эта бездна вошла в нее саму и в мгновение ока, как вакуумная бомба, опустошила все ее сосуды и нервные стволы, она нашла в себе силы еще раз сдержаться и не умереть. Она оказалась куда сильнее, чем предполагала.

Бездна, в которой невозможно было устроить никакую инфраструктуру, куда невозможно и незачем было прокладывать любые коммуникации, бездна, которая не требовала ни службы reception, ни call-center, вообще никаких «интегрированных сервисов», вся вместилась в ней и оцепенела, как бы ожидая ее воли. Это было ни с чем не сравнимое чувство! Даже контроль над всей энергетической сферой цивилизации Равновесия, над всеми коммуникациями и фасилитис земного шара не мог сравниться с новой возможностью, с новой силой, с этим потенциалом воли, которым она еще не знала, как воспользоваться…