Шалопаи - Семён Александрович Данилюк

разговору с Поплагуевым. – Берёшь на себя НТТМ. Не только зарабатывание, но и организация комсомольского досуга… Инициативу никто не связывает. В свете, так сказать, новых веяний.

Зыркнув на часы, поднялся.

Заметил, что Поплагуев нахмурился.

– Договариваемся на годик-другой. Даже если не втянешься, – такая должность в трудовой книжке – как медаль. Ты, знаю, на истфак МГУ поступил.

– Выгнали.

– Восстановят! – уверенно заявил Девятьяров. – Комсомолу не отказывают.

Алька скосился на Граневича, – в поисках помощи.

– Так вот же… – Оська показал на захлопнувшуюся дверь. – То, что вам надо. Рабочая биография, в прошлом секретарь комсомола производственного гиганта, член КПСС. Готовая кандидатура.

– К тому же сами видели – прекрасный семьянин, – не удержался от насмешки Поплагуев.

В голове Девятьярова вновь всплыла статная фигура красавицы Сонечки.

– На серьёзное, прорывное дело не потянет, – прикинул он. – Разве что поручить отдел рабочей молодёжи?

Скосился на Баулина.

– Что скажет Управление делами? Он же как будто твой дружок.

– Не глуп. Но и не умён. Для завотделом как раз то, что надо, – сформулировал Робик.

– Быть по сему, – согласился Первый. Ткнул пальцем в Поплагуева. – Но НТТМ – только тебе могу доверить. Нужен человек энергичный и с фантазией. А у тебя, судя по твоим статьям, и того и другого вдосталь. Поверим, так сказать, гармонию алгеброй.

– Хотя бы попробуй, – поддержал брата Баулин. – Молодёжные центры – это ж окно в завтра. Кто за хвост ухватит, тот на хвосте и взлетит. Думаешь, я бы сам повёлся на комсомол, если б деньгами не запахло? Прежде на пару дураковали, ныне на пару – «бабки» делать станем. Ну, отобьём пятюню и побежали?

Не нашедшийся, что ещё возразить, Алька Поплагуев согласно кивнул. Оська жевал губы, как всегда, когда был чем-то недоволен.

Умудрённый Горошко оказался прав. Семейная жизнь демобилизованного Константина Павлюченка потекла, будто бег по пересеченной местности. Жену свою он то вожделел, то ревновал. И когда не вожделел, то ревновал.

Ревновал, правду сказать, не беспричинно. И не только к прошлому. В свое время Сонечка добивалась Котьки по любви. И – продолжала его любить. Она по-прежнему смотрела на мужа как на сладкое мороженое. Но за время его отсутствия вкусила и других сортов, привыкнув к разнообразию. Ограничить меню после возвращения мужа не захотела.

Потихоньку-понемногу Сонечка приспособилась использовать мужнину ревность к собственной выгоде. Если хотелось мира в семье, она – при конфликтах – урча прижималась к нему, и проблема решалась в горизонтали. Если надо было вырваться на волю, в ответ на упрёки презрительно фыркала. Супруг вскипал, наговаривал лишнего, иногда – выкатывал оплеуху, и тогда Сонечка с плачем убегала из дома. Полученную затрещину она воспринимала с покорностью грешницы, приобретшей индульгенцию на следующий грех.

Сонечка по-своему была с мужем честна. Не то чтоб признавалась в изменах, но и не отрицала категорически. Отвечала уклончиво.

«Но, милый, как бы я узнала, что в мире нет прекраснее тебя?» – ласкаясь, оправдывалась стихами Сонечка.

– Мандельштам, кажется? – припоминал Котька. Сонечка тоже не вполне помнила, и им делалось хорошо.

Сам Котька оставался все так же неотразим. Пожалуй, душевные терзания даже добавляли заспанным глазам матёрого котяры зазывности. Многие из Сонечкиных подруг, дыша ему в ухо, недвусмысленно намекали. Котька до поры намеков не понимал. Но как-то, после очередной ссоры, сам ушел из дома, хлопнув дверью, надрался в ресторане «Афанасий Никитин» и прикорнул на скамейке, на набережной. Природная неотразимость сработала безотказно, – проснулся под утро в незнакомой квартире, в незнакомой постели. Домой вернулся под вечер – с букетом роз и помадой на воротнике. Букетом же и наполучал. В ревности Сонечка была особенно привлекательна. Нещадно матерясь, с пузырьками на губах, она лупила мужа справа и слева, а он стоял, восхищенный, не сопротивляясь, с лицом, кровоточащим от шипов, и в нетерпении подрагивал. Такого упоительного секса у них ещё не было. Тёща, Фаина Африкановна, не поленилась принести из кухни табуреточку и всхлипывала вслед стонам дочери.

Так у них обоюдно и повелось. После каждой новой выявленной измены следовало лупцевание виновного, завершавшееся бурным соитием. И оба как-то стали подмечать, что без хорошей драки интим уже не так сладок. Котька прекрасно осознавал, что жену свою не любит. Но продолжал сожительствовать по принципу «если невозможно любить вечно, люби чаще».

В семейной жизни наступила некая неустойчивая идиллия.

Гармонию, правда, нарушала – и преосновательно – тёща. Фаина Африкановна вреза́лась в любую супружескую ссору, словно ледокол в торосы. С разгону, даже не вникая, высказывала зятю всё, что о нем думает, то есть ничего хорошего. Вспыльчивый Котька отвечал с готовностью.

В общении с тещей он держался пренебрежительно, – как с докучливой хозяйкой постоялого двора, без стука влезающей в номер постояльца. Не стесняя себя в выражениях. Но избавиться от назойливой Фаины Африкановны не мог.

– С этой престарелой шалавой ни одна примета не срабатывает, – жаловался он друзьям. – Раньше всё как у людей: нож уронишь – мужик придет, ложку там – еще кто положено. А теперь что ни роняй, хоть вовсе ничего не роняй, – всё одно тёща припрётся.

Меж тем незаметно подступило лето. Настала пора определяться с дальнейшими планами на жизнь. Собственно, планы не поменялись: работа – аспирантура – защита – возвращение на комбинат с повышением. С работой сомнений не было. Павлюченок рвался вернуться в КБ комбината, – чертёжный кульман снился ему даже в армии. Не оставляла и мечта поступить в аспирантуру. Исподволь, через знакомых, Котька искал выходы на руководство ВНИИСВа (Всесоюзный научно-исследовательский институт синтетических волокон).

И тут выяснилось, что возможности имеет не кто иная, как собственная теща.

То есть больших должностей Фаина Африкановна не занимала. После увольнения из школы перешла на местную телефонную станцию, где и дослужилась до начальника смены. Фаина Африкановна выросла и прожила по-советски гордым человеком. То есть гордящимся перед теми, кто от неё зависит, и смиренная с теми, от кого зависела сама.

Но именно потому, что была Фаина Африкановна стопроцентно советским человеком, она освоила главный закон социализма – хочешь хорошо жить, не разевай варежку на многое. Ухвати что-то, чего не имеют другие, и – будешь иметь всё.

Фаина Африкановна встроилась в систему распределения телефонных номеров.

Среди её близких знакомых не имелось людей первого ряда. Запросто позвонить директору ВНИИСВа она, например, не могла. (И не запросто не могла.) Зато секретарша заведующего аспирантурой, как выяснил Котька, третий год ждала очереди на телефон.

И Котька Павлюченок, затянув потуже собственное самолюбие, принялся обхаживать тещу. Внезапно на него напала кротость, Литвинову-старшую нешуточно испугавшая.

Она по-прежнему держала собственного зятя за редкостного кобеля. И как только заметила происшедшую в нём перемену, пораскинула мозгами и пришла к выводу, что ненасытный половой извращенец, затерроризировавший младшую дочурку, принялся зариться на нее самою.

Своими опасениями она поделилась с Сонечкой.

– Да ты! Совсем, вижу, сбрендила, – поперхнулась