Поцелуй льва - Михаил Яворский

Она включила радио. Послышался глубокий, соблазнительный женский голос. Это была Цара Леандер, любимица немецкого радио.

― Как вас зовут? ― робко спросил я, когда она снимала шляпку. Она взглянула на моё отражение в зеркале, словно не была уверена, стоит ли её называть своё имя.

― Называй меня Хельгой, ― сказала она, подкрашивая губы.

― А тебя? ― спросила она.

― Михаилом.

Она напрасно старалась правильно выговорить моё имя, и тогда со смехом сказала:

― Я буду называть тебя Вернером.

― Почему Вернером? ― спросил я.

― Так звали моего мужа.

― «Звали»? А где он теперь?

Наверно, мне не стоило её об этом спрашивать. Её игривое настроение мгновенно испарилось.

― Я покажу тебе, ― сказала она и подошла к шкафу. Вынула военную форму и бросила на кровать.

― Это всё, что от него осталось, а там на буфете его фотокарточка.

Я присматривался к наградам на форме, а она налила два бокала.

― Это шампанское, ― сказала она и пригласила меня за столик в углу. Шампанское я видел разве что в кино. Мы стукнулись бокалами. Я выпил эту жидкость как воду, даже не разобрав, нравится ли мне этот кисловатый вкус.

Показывая на форму, разложенную на кровати, она сказала:

― Да, это всё, что от него осталось. Я купила шампанское в Берлине, чтобы отпраздновать десятилетие нашей свадьбы.

― Но… ― я не окончил свой вопрос, потому что она продолжила.

― Он был одним из высших офицеров, которые первыми прорвались в Сталинград, за это он получил Рыцарский Крест, наивысшую воинскую награду. Две недели назад я получила сообщение, что он приезжает в краткосрочный отпуск в Лемберг. Поэтому я тут… Я не видела его с начала войны. Однако, приехав в Лемберг, я получила извещение, что по дороге сюда его убили партизаны.

Она снова налила бокалы, зажгла сигарету, предложила мне.

― Он всегда любил армию ― это его семейная традиция. Для меня ему постоянно не хватало времени. Я хотела ребёнка, а он всё откладывал. Потом началась война. Я думала, что сейчас как раз время, пока ещё можно иметь детей.

Это была несчастная история, но после всего того, что я пережил и видел, она меня не взволновала. Я промолчал, хотя чувствовал, что она надеялась хотя бы на «как досадно».

Она откупорила ещё одну бутылку ― на этот раз плоскую с розовощёким монахом на этикетке и налила. Сказала что это ликёр, изготовленный в монастыре, где-то в Баварии ― её муж любил его больше чем шампанское. Предложила выпить до дна. Я одним махом опрокинул густую сладкую жидкость, она щекотала горло, оставляя во рту сосновый привкус. Одурманивающие ощущения в голове и тепло внутри вынудили меня забыть о вопросе, зачем Хельга привела меня сюда.

― Почему ты пришёл в Café? ―спросила она меня.

Не было необходимости отвечать ― она продолжала:

― Я сразу поняла что ты не немец. Ты держал пирожное в руках ― ни один немец не позволил бы себе такого при посторонних. Как примитивно! Где ты живёшь? В пещере?

Она захохотала, а я и сам засмеялся при воспоминании, с какой жадностью я проглотил первый «Наполеон».

― Ты ― храбрец, но заплатил бы дорогую цену, если бы я тебя выдала.

Она стояла передо мной, попивая ликёр ― стройная, с крутыми бёдрами, пышной грудью. У неё были длинные пальцы с ухоженными ногтями. Теперь она уже не казалась мне «старшей женщиной».

― А как бы ты выглядел в форме? ― внезапно спросила она.

Если бы я был трезвый, эты идея показалась бы мне мерзкой, но сейчас она казалась мне даже весёлой. Мы смеялись и бесились, как дети, пока Хельга помогала мне снимать пиджак, обувь и штаны. Вскоре я был в военной форме её мужа, которая оказалась моего размера. За руку она притянула меня к зеркалу.

Возле Хельги стоял мужчина в серо-зелёном мундире с серебряными погонами и наградами, в галифе, блестящих чёрных сапогах и чёрным ремнём, на котором с левой стороне висела кобура. Фуражка с изображением черепа и скрещённых костей прятала часть моего лица. Я еле узнал себя. Удивительно, как форма может изменить человека!

― Теперь ты выглядишь как настоящий мужчина, ein echter Mann! ― воскликнула Хельга и упала на кровать. Смеясь, она добавила: ― Иди сюда, я хочу тебя рассмотреть вблизи!

Когда я подошёл к кровати, он неожиданно схватила меня и притянула к себе. Через секунду я лежал на ней. Ощущал, как её рука расстёгивает мои штаны. Меня прошибло огнём.

― Mach mir ein Kind! Сделай мне ребёнка! ― страстно сказала она.― Обещаешь? Обещаешь? ― повторила она, поднимая бёдра, чтобы облегчить мне вхождение.

Очарованный всеохватывающими глубинами её тела, я пообещал. В этом безумстве я был готов пообещать любое. Однако я кончил в сторону.

Она оттолкнула меня и вскочила на ноги. Я услышал, как она отодвигает ящик трюмо, а когда открыл глаза, она стояла надо мной с пистолетом в руках.

― Schwein! Свинья! Ты не сдержал слова. Какой из тебя мужчина! Почему ты так сделал? ― она направила мне в пах пистолет. ― Почему?

― Я не специально, ― ответил я.

Наступила тишина. Я ощутил, что пистолет немного отодвинулся в сторону. Раскрыв глаза, я увидел фотокарточку на трюмо ― Хельгин муж немигающим взглядом смотрел на меня. Вдруг я представил, как моя мама занималась любовью с паном Ковалем за спиной отца.

Хельга хотела сделать из меня партнёра по лжи, ведь она, наверно, сказала бы ребёнку, что его отец ― тот мужчина с фотокарточки в эсесовской форме. Или…

Хельга отложила в сторону пистолет и прикурила сигарету. Пустила мне в лицо дым, словно хотела продемонстрировать своё призрение.

Мне внезапно пришла мысль. А что, если отцовство не имеет никакого значения? Эта мысль не оставляла меня. Чем больше я над этим раздумывал, тем веселей она мне казалась, ведь у меня было два отца. Одним был Андрей ― муж моей матери. В отличие от многих других, он был по-настоящему хорошим отцом. Не припоминаю, чтобы он повышал на меня голос или ругал, хотя я этого заслуживал. Вдруг я понял, что «хорошим отцом» он был для меня, потому что знал, что я ― не его сын. Он не имел права плохо со мной обращаться, да и мама не позволила бы ему этого.

Думая о пане Ковале, я чуть не рассмеялся, но сдержался, потому что Хельга могла бы подумать, что я смеюсь над ней. Как и Андрей, пан Коваль играл свою роль опекуна и наставника, а на самом деле был моим отцом. Имел ли он намерение рассказать мне когда — нибудь правду? И всё же он блестящий актёр. Столько времени ничем себя не выдавал. А может я просто такой дурак, что ничего не замечал? Правда, он иногда обращался ко мне «сынок», но я думал, что это ради красного словца.

Хельга докурила сигарету и покрутила радио. Комнату заполнил вихрь вальса «Wiener Blut». Один, два, три. Один, два, три. Один, два, три… Хельга начала подпевать. Наверно под впечатлением этой мелодии, которая была на устах всех немцев и многих покорённых ими, бледный гнев на её лице уступил место румянцу и тихому сиянию глаз.

Она села рядом со мной.

― Извини. Я не хотела. Ты ― сладкий, невинный… почти мужчина… Я поняла это в то мгновение, когда увидела тебя.

Она налила шампанское ― мы стукнули бокалы в ритме с вальсом, и начали танцевать. Один, два, три, один, два, три… Я шёл за ней, три шага вперёд, три назад, потом мы кружились, и опять один, два, три… «Sondermeldung» ― специальный выпуск новостей о положении на фронте прервал вальс, но мы продолжали… Игриво, импровизируя какие-то выкрутасы, Хельга начала раздеваться, разбрасывая вокруг одежду. Её бюстгальтер упал на буфет и опрокинул фотографию её мужа.

― Ты что ждёшь? ― прикрикнула она на меня.

Через секунду я был голым, как и Хельга. Музыка становилась всё громче и быстрее, мы с ней кружились, прыгали, топали, смеялись, пока не перехватило дыхание, и тогда упали на кровать.

Я ощутил на своих грудях, на животе, всё ниже и ниже её горячие губы. Я закрыл глаза. Мы, мальчишки, об этом говорили, но я не верил, что это взаправду делают. Я словно летал… Вдруг она остановилась:

― Ты прекрасен, но я хочу ребёнка.

Она уселась на меня. Я поедал её взглядом. Она извивалась, закрыв глаза, словно в арабском танце. Её открытые уста хватали глотки воздуха одновременно с её движениями. Ритмично покачивалась нитка с жемчужинами. Моё тело пронизывали волны страстного неистовства. Её живот задрожал. Движения ускорились. Всё её тело дрожало. Я вздрогнул. Меня поглотило бездонное море. Она припала ко мне…

Когда я проснулся, она всё ещё обнимала меня. Стараясь не разбудить Хельгу, я отодвинул её руку. Радио до сих пор играло. Посмотрев в окно, я увидел Луну, которая висела над домами по другую сторону памятника Мицкевича. Как всегда, лицо Мицкевича смотрело вверх ― он искал вдохновения у ангела творчества, который нависал над ним. Но в лунном свете казалось, что его взгляд направлен в небесную даль, чтобы не видеть того, что творится внизу.