Собрание сочинений в пяти томах. Том второй. Дорога ветров - Иван Ефремов

В Ноян сомоне не было никаких сведений о пропавшем „Драконе“. Мы строили самые различные предположения, но все оказалось, как всегда, проще. Едва мы на следующее утро отъехали десять километров от сомона, как увидели с холма среди больших песчаных кочек зеленую крышу „Дракона“. Оказалось, Безбородову не хватило бензина, чтобы дотянуть до сомона, и наш всегда спокойный Тимофей Гаврилович решил мирно дожидаться подмоги у ближайшего колодца. Безбородое думал, что сомон находится очень далеко, и все трое с чисто азиатским терпением сидели здесь в кочках, питаясь несоленой картошкой. Мы оставили „Дракона“ со всем грузом в Цаган-Дерисуни и к вечеру прибыли в аймак. Так приятно было слушать завывание песчаной бури в крепком глинобитном доме нашей базы. Особенно уютно было сидеть ночью и писать при ровном пламени свечей, без вечного трепыхания бумаги под рукой!..

Только 15 мая, забрав весь лес, снаряжение и восемь баранов, мы рано утром выехали обратно в Нэмэгэту. Теперь нам больше повезло с дорогой — сухое русло объехали стороной: мы нашли вторую тропу, уходившую в боковое ущелье на северо-запад от сквозной долины. Она шла по холмам в предгорьях хребта Тосту. Место здесь было неожиданно открытым и веселым по сравнению с угрюмой, душной котловиной Нэмэгэту Черные холмики заросли темно-зелеными кустами гобийского миндаля, а между ними извивались светлые полосы дериса. На выходах ключей зеленели обширные пятна свежей и мягкой, совсем невероятной для Гоби травы. Этой тропой мы доехали до ключа Даба („Перевальный“) с кристальной быстротекущей водой и здесь наполнили две бочки воды для Центрального лагеря.

Тропа шла и дальше к западу, вдоль гор, но, проехав по ней еще около десяти километров, мы попали в грозный каменный хаос южной стороны горы Хугшо. Впереди высился ряд конусовидных гор с усеченными вершинами, на которых выступали широкие черные башни со столбчатыми отдельностями базальта. От подножия Хугшо протягивались гряды — отроги чрезвычайно крутых скал с изломанными острыми гребнями. Дороги дальше не было, и мы вернулись к ключу Даба.

От ключа мы начали спуск в котловину, отыскав твердое сухое русло. Только четыре километра новой дороги оказались плохими, недалеко от пересечения с нашим следом на бэле. Таким образом, нам удалось провести дорогу по более или менее твердой поверхности, и это было куда лучше, чем все предыдущие попытки. Важность достижения была видна хотя бы из того, что мы стали тратить на проезд котловины в четыре раза меньше времени. Позднее, когда машины ходили здесь в период июльских дождей, дорога укаталась так, что можно было ездить на прямой передаче. Мы назвали нашу дорогу именем Академии наук. Целая поленница из поломанных рессор на нашем складе была доказательством тех трудов, каких стоила дорога нашим водителям и машинам…

Мы остановились у последнего поворота, там, где нужно было пересекать котловину поперек к подножию Нэмэгэту. Знакомая иззубренная чугунно-серая круча вздымалась перед нами. Огромные поля черного щебня у ее подножия дрожали голубым маревом и казались издалека озерами, странно покосившимися на склонах. В этом мареве скрывался в ущельях наш лагерь. Там предстояло теперь жить довольно долгое время, пока не удастся добыть научные ценности, которые могли бы оправдать посылку нашей экспедиции.

Я мысленно оглянулся на только что пройденный путь. Здесь, в кабине машины, находился весь несложный обиход начальника экспедиции. Позади над сиденьем прибита сумка, в которой хранились табак, газеты и бинокль. На двух крючках за спинкой сиденья — фляжка с холодным чаем и полевая сумка с картами и дневником. На сиденье — рукавицы, в ногах — молоток, у переднего стекла — открытая пачка неизменной „Катюши“. В ногах — коврик из кошмы, чтобы раскаленная выхлопная труба не жгла ноги (и все-таки жгла, когда ползли по пескам!).

За стеклом медленно развертываются одна за другой сменяющиеся картины дороги. Вот широкая равнина перед городом красных обрывов Нэмэгэту, поросшая саксаулом и эфедрой. Теплый ветер тянет по равнине совершенно аптечным запахом эфира, валерианки и еще чем-то. Кустики эфедры свиваются и закручиваются, словно бесчисленные зеленые червячки, упрямо лезущие из земли навстречу свету и зною.

Вот неожиданная радость пустыни: выезжаешь из безжизненного сухого русла на склон бэля и оказываешься среди тысяч синих ирисов, рассыпанных на желтом песке!

Или в ущелье, стиснутом изрытыми бурыми скалами, вдруг в узкой боковой промоине, появляется покрытый тонкой прозрачной зеленью хайляс. Или днем в мираже нагретого воздуха скалы покажутся густыми рощицами деревьев, затопленных сверкающей на солнце водой. Такие же полосы сверкающей „воды“ разрезают пологий склон перевала через Гурбан-Сайхан, если подниматься от Баин-Далай сомона. В ущелье Гурбан-Сайхан я сам видел округлый массив древней коры выветривания, выступающий среди черных скал. В вечернем солнце он горел красным светом, как исполинский гранат в чугунной оправе…

Уже стали привычными особенности далеких планов в Гоби. Если за одним хребтом, близким к дороге, стоит другой, параллельный ему, в расстоянии нескольких километров, то контуры ближних гор резко выделяются черным, словно вырезанным профилем, а сзади поднимаются в вырезах переднего плана совсем прозрачные, воздушные, но ясные очертания более удаленного хребта…

Все эти картины быстро промелькнули воспоминаньем о только что пройденном пути, когда машина начала медленно спускаться на пышущее жаром дно впадины. Справа появился большой табун лошадей, задачей которых, как всегда, было перебежать дорогу нашим машинам. Очень красивый вожак почти белой масти бежал сзади, часто останавливался и оглядывался на приближавшиеся машины. По свойству Гоби — делать серое синим — конь казался совершенно голубым. Я понял, отчего светло-серая масть называется у монголов хуху-морь („голубой конь“). Такие лошади особенно ценятся у гобийцев. По древнему обычаю, отправляясь в путь, нельзя брать себе темного коня. Такой конь быстро заболевает или истощается под убийственным солнцем. На дне котловины мы пересекли свой старый след 1946 года, который, как я помнил, был удобнее для подъема, чем наш новый въездной след. Поэтому мы закрыли новую дорогу стенкой из камней и прибыли следом 1946 года уже в сумерках к лагерю. Здесь мы были встречены с понятным энтузиазмом. Люди уже два дня питались супом и кашей с отвратным привкусом бензина — вода оставалась только „техническая“, в бочках из-под горючего. Две бочки превосходной воды, захваченной нами с гор, были вознаграждением страдальцам.

Теперь стало возможным привести в исполнение свою мечту или скорее видение в Главной котловине в 1946 году. В центре лагеря построили маленький, обтянутый кошмой домик, где поместилась передвижная электростанция. Ряд палаток, ярко освещенных изнутри, походил на матовые фонарики. Даже наш суровый китаец-повар, дядя Андрей, веселился, как ребенок, при виде своей кухни, залитой светом стосвечовой лампочки. Но самое главное — стало работать радио. Никто из участников не забудет того вечера, когда в безлюдной пустыне Нэмэгэту впервые раздался бой часов Спасской башни Кремля. Здесь по нашему времени было пять часов утра, уже стало совершенно светло, и трудно было представить, что там, в Москве, еще недавно началась летняя ночь. Незримая нить связи с Родиной очень ободряла нас.

Нас всех тянуло в домик электростанции, где в бурю и ночь, в зной и холод маленький мотор трудолюбиво шумел, как живое сердце лагеря. В свободную минуту мы заходили туда поболтать с дежурным механиком. Образовался как бы вечерний клуб, где свободное население лагеря усаживалось вокруг мотора и, покуривая, беседовало на самые — разнообразные темы, начиная от строения звезд и кончая современной политикой.

Глава третья

В лабиринтах ущелий

С неба спустилась и села на степь

громадная птица с двенадцатью клювами

(поставили майхан-палатку с растяжками).

Больше месяца, до двадцатого июня, пришлось мне прожить в Центральном лагере, спрятанном глубоко в ущелье красных и желтых меловых песчаников. В бесплодной и безводной местности не было диких зверей или птиц. Араты прогоняли отсюда даже случайно забредавший скот, потому что животные могли убиться, упав с крутых обрывов, или затеряться в лабиринтах сухих русел. Как всегда, места нашей работы даже для Гоби были наиболее дики и пустынны — месяцами ни один гобиец-арат не заглядывал к нам. Вероятно, никто из них и не подозревал, что в глубине ущелья находится обжитой поселок, освещенный электричеством и снабженный всем необходимым. Никто не мог подумать, что тут громоздятся груды досок, ящиков, штабель мешков муки, а поодаль, на холме, под прикрытием брезента и кошм стоят бочки с доброй тысячей пудов бензина. Кстати, почему-то склад бензобочек служил излюбленным местом пребывания ядовитых змей-щитомордников.