Все люди смертны - Симона Бовуар

Я посмотрел на свои туфли с пряжками, на рукава с кружевами; все эти двадцать лет мне казалось, что я вовлечен в игру и однажды в полночь, с двенадцатым ударом часов, я вернусь в страну теней. Я поднял глаза к настенным часам. Над золоченым циферблатом фарфоровая пастушка улыбалась пастуху; скоро стрелки сойдутся на двенадцати, они покажут полночь и завтра, и послезавтра, а я по-прежнему буду здесь, и нет для меня другого мира, кроме этой земли, и нет на ней места для меня. Когда-то в Кармоне и при дворе Карла Пятого я был у себя дома, но теперь не то. Отныне все время, простиравшееся передо мной без конца и края, было временем изгнания, и всем моим одеждам предстояло стать маскарадом, а моей жизни — комедией.

Передо мной возник граф де Сент-Анж, он был крайне бледен. Я остановил его.

— Вы больше не играете? — спросил я.

— Не смог вовремя остановиться. Проигрался в пух.

На лбу его выступили капельки пота; это был глупый и безвольный человек, но он принадлежал своему времени и был в этом мире как дома; я ему завидовал.

Я вынул из кармана кошелек:

— Попытайтесь отыграться.

Он сделался еще бледнее:

— А если снова проиграю?

— Выиграете. В конце концов всегда выигрывают.

Он выхватил кошелек и вернулся за стол. Пальцы его дрожали. Я склонился над его креслом: эта партия меня занимала. Если он проиграет, что он сделает? Застрелится? Кинется мне в ноги? Или, подобно маркизу де Вентенону, продаст мне свою жену? Пот блестел на его верхней губе, он вот-вот должен был проиграть. Он проигрывал, и жизнь билась в его груди, жгла ему виски; он рисковал жизнью, и он жил. А я? Неужели мне никогда не узнать того, что знакомо самому ничтожному из них? Я встал и направился к другому столу; я подумал: во всяком случае, я могу потерять мое состояние. Я сел и бросил на стол пригоршню луидоров.

По галерее прокатилось оживление. Напротив меня сел барон де Сарсель, один из богатейших финансистов Парижа.

— Эта партия обещает быть интересной, — заметил он.

Он тоже бросил на стол пригоршню луидоров, мы стали молча играть. Спустя полчаса передо мной не осталось ни луидора и карманы мои были пусты.

— Ставлю пятьдесят тысяч экю под честное слово, — сказал я.

— Согласен.

Все сгрудились за нашими креслами и затаив дыхание смотрели на стол. Когда Сарсель открыл карты, а я бросил свои, раздался глухой ропот.

— Квит или двойной куш, — сказал я.

— Согласен.

Он роздал карты. Я смотрел на их глянцевую рубашку, и мое сердце забилось живее: если бы я мог проиграть, проиграться в пух, я, наверное, ощутил бы вкус жизни…

— Карты сданы, — сказал Сарсель.

— Две меняю.

Я посмотрел в свои карты. Каре королей. Я знал, что бью Сарселя.

— Пожалуй, на десять тысяч, — сказал он.

Секунду я колебался. Я мог кинуть карты на стол и спасовать. Что-то похожее на гнев сдавило мне горло. Неужели я обречен? Я должен плутовать, чтобы проиграть? Мне отныне запрещается жить, не передергивая карт?

Я сказал: «Принимаю» — и открыл карты.

— Деньги будут вам доставлены завтра после полудня, — сказал Сарсель.

Я поклонился, пересек галерею и вернулся в гостиную. Граф де Сент-Анж стоял, прислонившись к стене, и казалось, что он вот-вот лишится чувств.

— Я потерял все, что вы мне одолжили, — сказал он.

— Выигрывает тот, кто хочет проиграть, — ответил я.

— Когда вы требуете вернуть долг?

— Через двадцать четыре часа. Ведь таков обычай?

— Я не могу, — сказал он. — У меня нет этих денег.

— Ну так не следовало и одалживать.

Я отвернулся от него и встретил взгляд мадемуазель де Сенклер: ее голубые глаза пылали гневом.

— Есть преступления, которые не караются законом, но они еще отвратительнее, чем откровенное убийство, — сказала она.

Я ответил:

— Я не осуждаю убийства.

Мы молча смерили друг друга взглядами: эта женщина не боялась меня; она резко отвернулась, но я коснулся ее руки:

— Я очень вам неприятен, да?

— А вам хотелось бы внушать другие чувства?

Я улыбнулся:

— Вы мало меня знаете. Вам следовало бы пригласить меня на ваши маленькие субботние приемы. Я открыл бы вам мое сердце…

Удар попал в цель; кровь прихлынула к ее щекам. Мадам де Монтессон не знала, что ее чтица приглашает к себе некоторых завсегдатаев ее гостиной, а она была не из тех женщин, которые такое прощают.

— Я принимаю у себя только друзей, — ответила она.

— Лучше иметь меня в друзьях, чем врагом.

— Вы предлагаете сделку?

— Если вам так угодно.

— Моя дружба не продается, — ответила она.

— Мы еще вернемся к этому, — сказал я. — Подумайте.

— Тут и думать не о чем.

Я указал ей на Бомпара, дремавшего в глубоком кресле:

— Вы видите этого лысого толстяка?

— Да.

— Когда я несколько лет назад прибыл в Париж, он был честолюбивым и одаренным молодым человеком, а я — неотесанным дикарем, и он посмел смеяться надо мной. Полюбуйтесь, что я с ним сделал.

— Это неудивительно. Чего еще от вас можно ожидать!

— Я и не пытаюсь вас удивить, но хочу, чтобы вы задумались.

В этот миг я увидел графа де Сент-Анжа, выходившего из гостиной: он еле передвигал ноги, как пьяный. Я позвал:

— Бомпар.

Бомпар встрепенулся; мне нравилось смотреть на него в такие минуты: чувство реальности возвращалось к нему, он смотрел на меня и вспоминал, что до самой своей смерти он при каждом пробуждении будет неизменно видеть меня.

— Пойдем за ним, — сказал я.

— А зачем? — не понял Бомпар.

— Он должен вернуть мне двадцать тысяч экю завтра утром, и у него нет этих денег. Мне интересно, будет ли он настолько глуп, чтобы застрелиться.

— Само собой, — ответил Бомпар. — Он не может поступить иначе.

Вслед за Сент-Анжем мы пересекли двор особняка, и Бомпар спросил меня:

— Неужели это до сих пор занимает вас? Или за пять сотен лет вы видели мало трупов?

— Он может отправиться в Индию, может стать нищим и ходить с протянутой рукой; он может попытаться убить меня. В конце концов, он может мирно жить в Париже, утратив честь.

— Ничего этого он не сделает, — ответил Бомпар.

— Разумеется, ты прав. Они всегда делают одно и то же.

Сент-Анж вошел в сады Пале-Рояля и медленно побрел по галереям. Я укрылся за колонной; я любил наблюдать, как паук терзает свою жертву, смотреть на последние судороги лягушки, меня занимали беспощадные бои скарабеев, но любимым моим зрелищем была борьба человека с самим собой. Ничто не заставляло его убивать себя, и, если он не хотел умирать, ему всего-то и нужно было сказать себе: я не буду стреляться…

Раздался звук выстрела, за ним глухой удар. Я подошел. Всякий раз я испытывал то же разочарование. Пока они были живы, их смерть была событием, которое я подстерегал с нетерпением, но, когда я видел их мертвыми, мне начинало казаться, что их никогда и на свете-то не было; их смерть оказывалась пустышкой.

Мы вышли из сада, и я сказал Бомпару:

— Знаешь, какую самую плохую шутку ты мог бы сыграть со мной?

— Нет.

— Пустить себе пулю в лоб. Это тебя не привлекает?

— Как бы это вас порадовало!

— Вот уж нет. Я был бы весьма разочарован. — Я дружески потрепал его по плечу. — К счастью, ты труслив, — сказал я. — Ты останешься со мной надолго, до тех пор пока не умрешь в своей постели.

Что-то блеснуло в его глазах.

— А вы уверены, что не умрете никогда?

— Бедный Бомпар, да, я не умру никогда. И никогда не сожгу известных тебе бумаг. И никогда ты от меня не освободишься.

Его взгляд потух. Я повторил:

— Никогда. Это слово, смысл которого неведом никому, даже тебе.

Он ничего не ответил, и я продолжил:

— Вернемся. Будем работать.

— Вы не пойдете спать? — спросил он.

— Конечно нет.

— А меня клонит в сон.

Я улыбнулся:

— Ну так ты ляжешь спать.

Мне уже почти не доставляло удовольствия мучить его; я разрушил его жизнь, но он свыкся со своим положением и ночами забывался во сне. Что бы ни приключилось, он каждый вечер ложился в постель и безмятежно засыпал. Сент-Анж дрожал и терзался, но теперь он умер — и улизнул от меня; у них всегда имелся под рукой способ улизнуть. На этой земле, к которой я был прикован, несчастье значило не больше чем счастье, ненависть была столь же пресной, как и любовь. Мне нечего было у них взять.

Коляска подкатила к дому, и я вошел в лабораторию. Не стоило труда и выходить отсюда. Только здесь, вдали от людских лиц, мне удавалось подчас забыться. Надо было признать, что они совершили немало поразительных открытий. Вернувшись в Старый Свет, я с удивлением узнал, что Земля, которую я считал неподвижно закрепленной в центре мироздания, вращается вокруг себя самой и вокруг Солнца; самые таинственные явления: молния, радуга и приливы — нашли свое объяснение; было обнаружено, что у воздуха есть вес, который можно измерить; люди уменьшили Землю, зато расширили Вселенную: небо населили новые звезды, астрономы заставили их спуститься на кончик их зрительной трубы; благодаря микроскопу явился невидимый мир; в недрах природы возникли новые силы, их уже начали улавливать. Впрочем, люди были очень глупы, когда так гордились своими открытиями; им не узнать, чем закончится история, ведь все они умрут раньше, но я воспользуюсь их находками, я узнаю все, и в тот день, когда все открытия науки будут сделаны, я буду тут как тут: все они работали на меня. Я смотрел на перегонные кубы, реторты, на недвижные механизмы. Я тронул стеклянную пластину, но она не отозвалась на мое прикосновение: кусочек стекла, подобный другим стеклам, к которым я прикасался все эти пятьсот лет; предметы вокруг меня оставались молчаливыми и безжизненными, словно они были вечны, но стоило всего лишь потереть этот кусок материи, как на его поверхности проступали неведомые силы; за этим видимым покоем бушевала необузданная мощь; в том воздухе, что я вдыхал, и в глубине земли, по которой я ходил, пульсировала тайна: целая невидимая вселенная, более новая и непредсказуемая, чем мои сны, скрывалась под кожей наскучившего мне старого мира. В этих четырех стенах я был свободнее, чем на исхоженных мною улицах, свободнее, чем в американской прерии. Однажды те поблекшие формы и цвета, что держат меня в плену, вспыхнут с новой силой, однажды я взорву это неизменное небо, в котором неизменно отражаются времена года; однажды я увижу изнанку обманчивой декорации. Я не мог даже представить, какое зрелище мне явится в тот миг: мне довольно было знать, что оно окажется новым; возможно, его будет не уловить ни глазом, ни ухом, ни рукой, и в тот миг мне удастся забыть, что эти руки, уши и глаза даны мне навечно; возможно, я и сам для себя стану другим.