Мурена - Гоби Валентина

— О, поскольку вы еще здесь, не соблаговолите передать мне перечницу?

Хозяин выполняет его просьбу, но все-таки настойчиво повторяет:

— Уверяю вас, в нашем бистро найдутся куда более удобные столики.

— И, как я полагаю, менее заметные из зала?

Хозяин ретируется, весь багровый от смущения. Франсуа испытывает сильное желание провалиться сквозь землю.

— О нет, не торопитесь, самое интересное еще впереди, — останавливает его Бертран. — Так о чем мы? Ах да, о протезах! Для таких, как я, это решительная дрянь.

Бертран с трудом прожевывает мясо. Ему удается и есть и пить одновременно.

— В настоящее время, — продолжает он, — в Германии рождаются сотни детей без рук, без ноги или полностью без конечностей. Я знаю об этом, потому что там у меня живет тетка. Так вот, у нее тоже родился безрукий ребенок, точь-в-точь как я. Нет, ну представляете, двое безруких в одной семье, а? Они решили, что это наследственное; я уже не говорю обо всем ужасе, но моя мать переболела краснухой, и вот вам результат. Именно оттого. Не желаете ли жареной картошки?

— Нет, благодарю.

— Но на самом деле в Германии проблема заключается в том, что там свободно продается «Фолиамид», снотворное, которое запрещено во Франции. Так что бедным немецким детишкам-инвалидам придется носить тяжеленные приспособления на своем горбу вместо того, чтобы учиться пользоваться ногами.

Он прав: еще десятки людей будут обречены использовать пневматические протезы, хотя вполне могли бы научиться управлять ногами наподобие четвероруких, например обезьян, или же хамелеонов, или ленивцев. После некоторой подготовки им удалось бы играть на пианино, чистить овощи и готовить рататуй, вязать, есть палочками, водить автомобиль или заплетать косы. И пока Бертран рассказывает о своих пальцах, которые способны двигаться точно так же, как пальцы рук у итальянцев, Франсуа вспоминает, как ездил на юг, где собирал майские розы; экспрессивную жестикуляцию провансальцев и риталей, — проще говоря, макаронников или итальяшек, как их там называли. Ему приходит на ум, что такими подвижными ногами, вернее, пальцами, пожалуй, можно ласкать и женщину. Да, это еще одна причина, по которой Надин отказалась от его ухаживаний: он не смог бы ласкать ее. Ему нечем было бы трогать ее тело. А вот Бертран вполне может, есть от чего приревновать.

— Не желаете ли соуса?

— Нет, спасибо.

Бертран с трудом вытирает тарелку хлебным мякишем. Кто-то бурчит: «Вы все-таки в ресторане, а не где-нибудь!» Бертран даже не оборачивается.

— И тебя это не задевает?

— Ничуть. Вот смотрите, — повышает голос Бертран. — У нас на руках до десяти миллионов бактерий… Ну, во всяком случае, у тех, у кого есть руки. Так что по чисто гигиеническим причинам вполне можно есть при помощи подметок! — Он шепотом, чтобы его мог слышать только Франсуа, добавляет: — Впрочем, насчет миллионов я не уверен…

В зале нарастает гул, мол, кто этот сопляк, что явился сюда читать лекции? Откуда он набрался такой белиберды? Люди пришли, чтобы спокойно пообедать, а не смотреть на голые ноги на столах!

Бертран допивает лимонад и просит у Франсуа сигарету. Он закуривает, держа ее между пальцами ноги, и откуда-то со стороны раздается свист: «Эй, ты что, спятил, курить в твоем возрасте?!» Но Бертрану все нипочем. Подходит хозяин и сквозь зубы заявляет, что они должны покинуть заведение, ведь их уже обслужили. Из-за них разбегутся последние клиенты, а он как-то должен зарабатывать на жизнь!

Впредь, едва у Бертрана образуется свободное время или, как он его называет, окно, они куда-нибудь отправляются. Например, в бистро, откуда их выпроваживают под предлогом какого-то мероприятия, в парк или в кино; им плевать на замечания, которые сводятся к тому, что таким уродам нечего показываться на людях. Они заходят, куда им заблагорассудится, заводилой обычно является Бертран. Единственное, что его мучает, — это неспособность заправить в брюки рубашку. Он не может лазать по деревьям, не может качаться на качелях, не в состоянии взять поднос — все это чепуха, говорит он. Однако вопрос заправки рубашки в штаны остается не снятым с повестки дня — Бертран утверждает, что, если ты калека, твоя первейшая задача — выглядеть безупречно, есть сахарную вату, читать газеты за столиком в кафе, играть в шахматы в Люксембургском саду; на берегу озера парнишка рисует ногой прямо на дорожке, конечно не на уровне Академии изящных искусств, но достаточно хорошо, чтобы показать, что, не имея больших способностей, он может нарисовать нечто узнаваемое, — и сразу же вокруг их скамейки собирается толпа… Бертран требует, чтобы Франсуа курил зажимая сигарету только пальцами ноги; ногой он же протягивает ему вилку в кафе, наслаждаясь произведенным на посетителей эффектом. И когда чей-то ребенок засмотрится, разинув рот, Франсуа или Бертран обращаются к его матери — иногда к отцу — а что, ребенок не имеет права смотреть? Что, на таких, как мы, запрещено смотреть? И Бертран улыбается мальчишке, хотя иногда это бывает и девчушка — их очень много, и им запрещают созерцать истинную картину мира, — Бертран улыбается, говоря им: «Да, я таким вот родился, у тебя есть руки, а у меня их нет, это, конечно, странно, но хочешь посмотреть, как я снимаю ногой шляпу?» Этот Шкет, Бертран, веселый и умный, вообще ничего не боится. Они позируют на фото вместе с парализованным Виктором, который недавно вступил в Содружество. Виктор живет за счет продажи всякой мелочевки, поскольку органы социальной защиты не оказывают ему поддержку, он получает лишь пенсию по старости. Он учит Франсуа одеваться и раздеваться при помощи дверной ручки и зажатой в зубах палочки с крючком на конце — так можно натянуть и снять даже трусы; теоретически, это вполне себе вариант, когда у мадам Дюмон выходной, а надо идти в бассейн. Впрочем, для развития гибкости это тоже хорошо. Такая возможность подбадривает Франсуа, заставляет его презреть горе, сбросить с себя образ жертвы, жить более полной жизнью, чем раньше. В его душе теперь поселился пятнадцатилетний Шкет, задира и хулиган, который мстит судьбе за Надин, за Бейль, за немощь. Он помогает ему быстрее плавать, дольше задерживать дыхание, развивать легкие; вдвоем они способны прогнуть мир под себя, и это доставляет им истинную радость.

Он все же решает увидеться с Жоао. Дверь открывает Мария. Она загораживает проход и холодно спрашивает:

— Ну, чего приперся?

— Не играть и не пить, — отвечает Франсуа.

Он входит. Жоао еще больше погрузнел, его лицо сделалось одутловатым, а нос приобрел малиновый цвет. Франсуа рассказывает ему о Содружестве, о приеме новых членов, о баскетболе для колясочников, о соревнованиях для парализованных из Дома инвалидов и Фонтенбло — там и из лука стреляют, и плавают, и играют в пинг-понг, — но на самом деле он пытается оценить масштаб бедствия, постигшего его друга.

— Ты бы съездил, осмотрелся, — убеждает он Жоао.

Тот опрокидывает в глотку стакан и качает головой:

— Ты что, пришел сюда проповедовать? Да иди ты в задницу, посмотри, сколько я вешу! Вишу сам на себе мертвым грузом, а где мои ноги? Тебе проще, проще, проще! Ты легче! Я не в этом смысле, — хлопает себя по животу Жоао.

— Слушай, да я видел кучу народу с такими же проблемами!

Дурак я, думает Франсуа, у Жоао нет никаких шансов. Он конченый алкоголик. Надо бы прекратить эту беседу, но Франсуа уже завелся. И пусть Мария потом не говорит, что он не пытался спасти друга!

— У нас даже двое с полиомиелитом тренируются, и пятеро с травмами позвоночника. Так что ты там не будешь белой вороной!

— А мне плевать.

— Так давай, идем!

Жоао пристально смотрит в лицо Франсуа и медленно, тщательно выговаривая каждый слог, произносит:

— Я. Не. Хо. Чу…

Как ни печально, но это так. Жоао утянет его на дно, и тогда он снова превратится в недочеловека. Значит, остается лишь Бертран. Он будет его спасителем.

И Франсуа ныряет в жизнь, как в толщу вод, вместе с Бертраном.