СССР: вернуться в детство-3 - Владимир Олегович Войлошников

тоже хороший вариант, — кивнул он. — Вы тогда нам расскажи́те, какие у вас ещё интересные породы есть? И мы сразу оформим.

Девушка с некоторым беспокойством обшарила глазами пространство вокруг нас:

— А вы сами будете заказывать? Или кто-то из взрослых подойдёт?

— Мы сами, — сказал Вова, — мы из юннатской опытной сельскохозяйственной станции, и нас в первую очередь интересуют мясные или мясо-яичные породы.

— Не кроссы, — поддакнула я.

— Ага, — девушка приободрилась, — ну что ж, давайте смотреть! Вот у нас прекрасная, проверенная временем загорская лососёвая…

Прослушали мы, короче, лекцию. Из восьми представленных пород выбрали две: как раз эту лососёвую и пушкинскую. Вовка сказал, что слишком сильно распыляться тоже не стоит, пусть будут леггорны и эти две. И кохинхин для красоты — хочу, аж кушать не могу*.

*Тоже фразочка

из какого-то старого

(для меня старого)

советского кино.

А из какого —

не помню…

Всех их можно было забрать также непосредственно из их опытного хозяйства. С этими пушкинскими вообще какая-то странная история, вроде бы порода зарегистрирована в семьдесят шестом году — а, вроде, и селекция идёт, и широко в хозяйства птица пока не внедряется, хотя показатели очень хорошие. А в этой лаборатории они изучают вопросы акклиматизации к суровым сибирским условиям, и вроде бы для населения продажи не предназначены, но раз уж у нас опытное хозяйство…

Я так поняла, хитрые научные сотрудники решили заодно проверить: как будет вести себя птица в простых подворьях. Они ж не в курсе, что у нас в птичнике орднунг полнейший, думают, наверное: да-а-а, дети, чего они там нахозяйствуют, а мы, тысызыть, проведём натурный эксперимент… Да и хрен с ним, главное — нам понравились, берём.

Мы составили заявку, расписали поштучно, кого и сколько мы хотим (исходя из имеющегося у лаборатории поголовья) и внесли предоплату, чтоб нам прям железно сформировали заказ.

Знакомый колхоз продавал поросят. Мы увидели зоотехника, который нам сибирскую северную породу сватал, подошли, поздоровались как солидные люди.

— А, юные натуралисты! — узнал нас он. — Ну, как успехи на свиноводческом фронте?

Мы стали хвастаться, успехи были одобрены, но тут к отделу подошли следующие покупатели хрюнделей, и мы плавно отчалили.

Из поросят в рядах предлагали ещё бодрых представителей крупной белой, но я её как-то не очень хотела. Сало у этой породы толстенное, аж до десяти сантиметров может быть, а мне как-то больше хотелось мяса. Вовка, между прочим, недавно обустроил нормальную постоянную коптильню и обещал коптить прям в промышленных масштабах, но я сильно опасалась, что столько сала местный рынок всё же не поглотит. Может, зря? В отсутствие хорошего мяса сало шло довольно-таки на ура.

С другой стороны, мы за этот год запланировали выйти на режим максимальной загрузки двух корпусов наших свинарников. В одном — маточное отделение, как раз рассчитанное на две породы, в другом — откормочные большие загоны. Так что особо и подселять эту белую при всём желании было некуда.

Мигрируя вдоль и поперёк рядов и уже поглядывая на часы, мы внезапно натолкнулись на машину магазина «Семена». Рядом стояли столы, с которых шла бойкая торговля пакетиками, а с машины угрюмый дядька продавал развешанные по десять килограмм мешочки картошки. Ветер шевелил уголки листочков, пришпиленных к распахнутой створке задней двери фургона, с описаниями четырёх предлагающихся сортов. Народ к машине тоже подходил, но очереди особой не было — всё-таки двадцать пятое мая, мы хоть и Сибирь, в прошлые выходные почти все отсадились уже. У нас, однако, осталась пара-тройка резервных гряд, а остатки смело можно родне раздать по несколько клубней, пусть тоже экспериментируют.

— Адретту ты вроде не любила? — полуутвердительно спросил Вова.

— Есть такая буква. Ползучая она. Но если в высоких грядах посадить — никуда дальше стенок не уползёт. И учитывай, что здесь она ещё довольно молодая, сорт не успел состариться.

— Ну, логично. А невский не хочешь? Из всех самый суперновый, в восемьдесят втором году сорт зарегистрирован.

— Ой, нет! Садили мы его. Я рассыпчатую картошку люблю, крахмалистую. А невский этот — мыло мылом. Только что в супе не разваливается. Не мой вариант вообще. Волжский давай попробуем?

— А хибинский ранний не хочешь?

— Да я все хочу, кроме невского. Башляй давай, да пойдём к машине, время-то, кажись, подходит?

Жигуль наш был нагружен и обвешан всяким (и я порадовалась, что кур не представилась возможность купить прямо сейчас — куда бы мы их грузили?). В машине с выражением вселенского смирения сидел Женя. Один.

— А где мама? — спросила я, пока Вова пристраивал мешочки с картошкой в ноги заднего сиденья.

— А ты как думаешь — где? — усмехнулся Женя. — Семена смотрит.

— Главное, чтоб она не вздумала с этими семенами на даче показываться! Ты уж проведи-ка с ней воспитательную беседу.

— Чё, пошли, наверно, деда ждать? — предложил Вова. — Скоро уж подъехать должен.

И пошли мы — не сильно быстро, потому как глаз цеплялся то за одно, то за другое…

Я НЕМНОЖКО ПРЕПИРАЮСЬ И ДР.

Дед Петя подъехал где-то без десяти двенадцать. Наташка, на удивление, сидела не в коляске, а на заднем сиденье, и по мере приближения мотоцикла я поняла, почему. К коляске был, что называется, принайтован велосипед. А в самой коляске — рюкзачок и сумка с Наташкиным барахлишком — примерно в таком же формате, как дети в пионерлагерь ездят.

— Это хорошо, что гармониста с нами сегодня нет, — сказала я, когда мотоцикл встал рядом с уже нагруженным жигулёнком, и мы заценили масштаб трагедии.

— Может, я Наташу сам отвезу? — предложил дед.

— Да чего зря кататься-то, — бодро сказал Женя и совершил почти невозможное, утрамбовав в жигуля всё. Задний багажник закрылся с трудом, а верхний стал похож на плот, на котором Робинзон Крузо вывозил всякое барахло с затонувшего корабля. Или на бобриную хатку. Последнюю ассоциацию вызывали привязанные к велосипеду кусты саженцев.

И мы поехали. Мама была преисполнена чувств:

— Оля! Я такую викторию купила!!!

— Именно викторию?

— Да! Три разных сорта!

— Не могла ты викторию купить.

— Почему? — удивилась мама.

— Потому что виктория — это очень старый сорт земляники садовой, и я очень сомневаюсь, что он есть в коллекциях именно здесь.

— Ты чё! Все говорят: виктория. Это крупная клубника.

— Нет, виктория, повторяю — это старый сорт. А ягода — земляника садовая. Ладно уж, называйте её клубникой, но не викторией, я тебя умоляю. Тем более что к английским королевам я испытываю личную неприязнь.

— Почему? — вдруг спросил Женя.

— К королевам?

— Да.

— Фашисты они. И всегда ими были, если не по названию, то по сути. Достаточно вспомнить, что они с ирландцами сделали, не говоря уже о цветных колониях.

Мама полуобернулась ко мне, насупив брови:

— А при чём тут это?

— Сорт виктория назвали в честь аглицкой королевы Виктории. И не хмурься на меня. Я двое суток без передыху работала нянькой, и сегодня расположена побыть душнилой компании. Ты, конечно, можешь упорно называть клубнику хоть тыквой, но знай, что я каждый раз буду с тобой спорить.

Мама картинно цокнула языком и закатила глаза:

— Придумала, тоже мне!

— Да, — я была настроена упорствовать. — Вы себя сами послушайте, с каким вы пафосом произносите, — я тоже закатила глаза и выдала с прононсом: — викто-о-ория! Это вылазит из подсознания тяга к обладанию чем-то экстраординарным. Просто с тем же выражением говори: клубни-и-ика — и будешь чувствовать то же удовлетворение.

Вовка слегка толкнул меня в бок:

— Чё завелась-то на ровном месте?

— Я настаиваю на точности определений. Чё там, какие сорта?

Мама возмущённо посопела, но поделиться хотелось сильнее. Сорта, конечно, обещали быть наиогромнейшие и наивкуснейшие, кто бы сомневался.